Зезва услышал новый, нарастающий свист, зажмурился и бросился назад. Заметил Весельчака. Не говоря ни слова, они вытащили из-под обломков окровавленных, стонущих раненых, потащили дальше, к спасительным подвалам, где уже нервно подпрыгивал брат Севдин, а чья-то высовывающаяся из подвала рука тщетно пыталась затащить старого монаха вниз, в убежище.
— Быстрее, ребятки, сюда! — кричал достойный инок, приплясывая на месте. — Наира, уймись, женщина!!
Задыхаясь, Зезва подтащил бесчувственного раненого к дверям в подвал. Севдин коротко свистнул, и несколько молодых послушников, в страхе глядя в небо, бросились помогать затаскивать изувеченных в спасительный полумрак. Ныряльщик встретился с монахом взглядом, коротко кивнул, затем глубоко вздохнул, и сломя голову помчался через дворик, чтобы присоединиться к джуджам Геронтия, спешно группирующихся возле одной из внутренних башен, куда еще не долетали камни. Там Ныряльщик спустился вниз, на нижний этаж, вздрогнул, узнав тот самый коридор, по которому они с отцом Кондратом и Каспером выходили наружу после неудачной охоты на гызмаала.
— Отдых, — провозгласил Геронтий, оглядывая переводившее дух воинство. — Первый штурм отбит с чувством. Посмотрим, что будет дальше. Косой!
— Я здесь, командор!
— Где дозор?
— Уже на башнях, сидят как мыши.
— Потери?
Заал Косой хмуро засопел.
— Потери? — рявкнул командор.
— Не меньше дюжины наших и раза в два больше человеков. Не знаю еще, как там у Орлоноса дела.
— Херово…
— Дети мои, — раздался громогласный голос отца Кондрата, — давайте не будем осквернять храм негодным словом!
Зезва посветлел лицом, вскочил и бросился к огромному монаху, чья исполинская фигура появилась в дверном проходе. Инок приставил дубину к стене, крепко сжал ладонь Ныряльщика. И показалось Зезве, что видит он боль в глазах достойного инока, боль нестерпимую и беспощадную. Он покосился на дубину, заметил кровь, снова перевел взгляд на осунувшееся лицо своего могучего друга.
— Рад, что с тобой все в порядке, сын мой, — очень тихо сказал брат Кондрат, вытирая лицо рукавом.
Тихо появился Гус Орлонос, мрачно кивнул поднявшимся Весельчаку и Косому, вытянулся перед грызущим краюху хлеба Геронтием, сухо и скупо доложил о потерях. Из своего угла Зезва и отец Кондрат не слышали приглушенный голос начальника штаба, но отлично видели, как Огрызок отложил хлеб и опустил голову.
— Много? — спросил Зезва, думая о Аинэ и Медвежонке. Надо бы сходить к ним…
— Они взобрались на стену, — не глядя на Ныряльщика, глухо сказал брат Кондрат. — Перед этим катапульты смели нескольких наших прямо у меня на глазах. Кровь, столько крови. О, Дейла… Затем мы опрокинули их вниз, прорвавшихся зарубили топорами. Я сражался вместе со всеми.
Отец Кондрат умолк, застывшим взглядом глядя прямо перед собой. Затем встрепенулся, схватил Зезву за локоть.
— Где же наш Каспер? Волнуюсь за юношу страшно.
— Уверен, он добрался до Даугрема и…
— Хочешь сказать, что вот-вот прибудет помощь, сын мой?
Зезва молча отвернулся. Со двора донесся грохот — ыги возобновили обстрел.
Мевлуд медленно шел по деревенской улице. Три его сына с оружием наготове защищали спину старого банщика. Старшие — высоченные Арен и Орест, оба в темных одеждах, с меховыми шапками на головах, вышагивали уверенно и степенно, внимательно поглядывая по сторонам. Третий сын, Горгиз, неуклюже семенил за спинами братьев, иногда озирался и постоянно перекладывал свой топор с одного плеча на другое. В отличие от старших, он не носил шапки, словно и не чувствуя лютого мороза. Черные глаза молодого душевника мрачно блестели на бледном лице. Все четверо носили на рукавах зелено-белую тряпку — знак принадлежности к делу Народа Души.
Проходя мимо большого эрского дома с выбитыми окнами и надписью углем «Ыга — занято», Мевлуд ненадолго остановился, оглядывая разграбленное жилище. Что-то неслышно пробормотал и двинулся дальше. Все целые дома, встречавшиеся по дороге, принадлежали тем жителям Кеман, которым посчастливилось не родиться мзумцем: элигерцам, рменам и душевникам. На таких жилищах виднелись корявые, спешно намалеванные надписи «Роща» или «Здесь живут душевники». Если же из обгоревшего остова валил черный дым, в загаженном дворе валялись окоченевшие трупы, а на воротах и дверях красовались надписи, что дом занят какими-нибудь Ауном из Барада или Гостаном из Ыги, то это был мзумский дом. Бывший мзумский дом, думал старый Мевлуд, шагая по глубокому, скрипящему снегу. Построенный, быть может, за сто лет до войны, или даже раньше, окруженный садами и огородами, теперь этот дом в одночасье поменял хозяев, которые либо валялись мертвыми на снегу, либо прятались теперь за стенами монастыря. Ухоженные деревья, любовно подрезанные виноградники, в который было вложено столько любви и труда, все перешло в иные руки, поменяло владельцев. Поменяло так стремительно, словно деревушка Кеманы никогда не знала жителей, родным языком которых был мзумский.
— Отец, — окликнул Мевлуда Горгиз, подходя ближе.
— Ну? — проворчал банщик, глядя на обмороженное мертвое тело с растопыренными в агонии руками и ногами, лежащее у порога дома с очередной предупреждающей надписью, что дом «занят, не жечь!». — Чего тебе?
— Скоро стемнеет, — сказал Горгиз, нервно барабаня пальцами по рукояти топора.
— Знаю, — Мевлуд поправил повязку на рукаве, хотел еще что-то сказать, но замер, прислушиваясь. Сделал рукой предостерегающий знак.
Из-за поворота вышла целая ватага пьяных солдат. Здесь были все вперемешку — ыги, душевники, барады и несколько элигерцев из расчетов баллист. Хохоча и громко матерясь, они тащили за волосы совсем юную девушку. Горгиз дернулся, но тут же застыл под быстрым взглядом отца. Орест и Арен спокойно смотрели, лишь глаза молодых душевников сузились. Мевлуд вышел вперед, поднял руку в приветствии.
— Слава Святой Роще! Слава нашим братьям из Ыги и Барады! Да здравствует свобода! — банщик оглянулся на мрачных сыновей. — Смерть мзумской погани!
— Смерть!! — восторженно взревела солдатня. — Роща!
Тот, кто тащил несчастную девушку, захохотал, обнажив черные от гнили зубы, затем ткнул ее кулаком. Юная мзумка упала на снег. Присмотревшись, Мевлуд понял, что девушка без сознания.
— Дорогой брат! — заплетающимся голосом провозгласил гнилозубый на скверном душевном языке. — И вы тоже, братья… Не хотите ли присоединиться и славно оттрахать эту мзумскую шалаву? Вы только гляньте… — барад рывком поднял девушку и принялся разрывать на ней одежду. Остальные ободряюще загомонили, обступили со всех сторон.
— Отец… — начал было Горгиз.
— Цыц! — сверкнул глазами Мевлуд, стискивая зубы. — Идем дальше. Я сказал!
Братья переглянулись, понурились. Мевлуд оглянулся на несчастную девочку, зажмурился на мгновение. Милостивый Ормаз, подари ей быструю смерть, прямо сейчас подари…
— О, могучие и славные воины, — раздался чуть насмешливый, с хрипотцой, женский голос, — уделите немного времени бедной и глупой бабе!
Мевлуд пораженно смотрел на Силону — молочницу, известную своим распутством на все Кеманы. Горгиз сделал шаг вперед, не сводя с женщины восхищенного взгляда. Силона звонко расхохоталась, покачала головой, рассматривая пожиравших ее глазами солдат. Платок на голове молочницы был чуть припущен, роскошные черные кудри выбивались на лоб, она стояла у калитки, ведущей к ее дому с надписью на заборе «Роща!». На плечах шаль, щеки румяные от мороза, а в больших черных глазах играет
