пристойный вид, прицепилась к Эрвелову локтю, велела собакам оставаться на месте, и мы пошли.
Дед принял нас в комнате, где умерла Иверена. За креслом у него, выпрямившись и поджав губы, стояла Агавра. Вид у нее был малость очумелый, если такое вообще можно сказать о нашей великосветской львице. Она поздоровалась коротким кивком.
Дед, по своему обыкновению, не стал рассусоливать и проводить обряд родственных лобызаний. Он сразу приступил к делу:
— Альсарена, Эрвел. Берите табуреты, садитесь напротив. А вот и Рейгред. Здравствуй, мальчик, возьми себе скамеечку и садись.
Рейгред, шурша широким одеянием, проволок скамеечку мимо Эрвела и уселся рядом со мной.
— Эрвел, ты первый. Адван Каоренец, и все, что с ним связано.
Эрвел глубоко вздохнул, поерзал. И заговорил, глядя в пол. Историю гвардейцев я хорошо знала, удивило меня лишь то, как легко, почти небрежно, маска-Каоренец (маска, даже не полноценный человек, что бы там не болтал колдун!) втерся в доверие к господину Ульганару. К Герену, человеку очень замкнутому и скрытному, с превеликим трудом сходящемуся с новыми знакомыми. Эрвел сам удивлялся. Рассказывал и удивлялся, вспоминая, как злился, недоумевал, ревновал, пытался бойкотировать… как потом смирился, согласился терпеть, привык, заинтересовался, привязался… Может, он тогда уже чувствовал врага в незнакомце, раз пытался оттереть долговязого выскочку, раз не желал допускать того к Гереновой дружбе? Чувствовал? Нет, вряд ли. Никто ничего не чувствовал. Ни Герен, ни я, ни Иверена… Иверена! Впрочем, ее убил совсем другой человек…
— Значит, ты сам пригласил его в Треверргар?
— Представь себе, сам! Дед, я и помыслить не мог…
— Потом, Эрвел, потом. Давай факты.
Брат оглянулся, скользнув странно робким взглядом по мне, по Рейгреду.
— После тренировки мы в трактир зашли. Каоренец мне говорит, мол, через три дня покажешь 'журавля' и 'раскачку'… А я говорю, не могу через три дня, День Цветения через три дня… Слово за слово… помню только, неудобно мне стало, что мы с Гереном праздники обсуждаем, а Адван вроде как не у дел… еще подумал, капитану приятно будет, если я Каоренца приглашу…
Чувство вины. Великая вещь. Что с людьми делает! Господи, Эрвел, неужели тебе всерьез мерещится, что не пригласи ты убийцу в собственный дом, мы смогли бы избежать всех этих смертей? Ты ведь знаешь, это глупость и чушь. Но чувство вины…
— Он прокачивал тебя?
— Скорее всего… Дед, я дурак, я понимаю, но…
— Потом, потом. Альсарена, теперь ты. По порядку, начинай с Мотылька.
С Мотылька. Как будто, если бы я не привезла из Бессмарага Мотылька, что-то изменилось.
Я рассказала про Мотылька и про приключения в Кадакаре. Про то, как мы приехали сюда, как обустраивали руины и выслеживали Маукабру (Какое лето было, Боже мой! Как все казалось просто, легко, какое солнце, какая чаща лесная, какие ночи! Словно дети малые, играли мы в прятки со сверкающим черным драконом, Стуро сказал: 'она никому не причиняет вреда' и это было паролем, чтобы принять ее в игру. Спорили, из Кадакара она или нет, нашли себе проблему, два натуралиста — любителя… Почему же настала зима? Вдруг, навалом, напастью, мраком, небытием… смахнула зелень и золото, разверзла черную яму впереди и толкает костлявой рукой меж лопаток, иди, дитя мое, иди, ледком укрою, снегом припорошу, ни следа не останется…)
Я рассказывала дальше. Про первые убийства, про некроманта в развалинах, про историю с козами, про пролившееся вино, про подземный ход…
— Целитель, говоришь?
Истово закивала. Зря конечно, деду не нравится, выглядит это, будто я принимаю сторону преступника. Если бы я врала, или хотя бы ошибалась! К сожалению, сие есть истинная правда. Он целитель, и не просто средней руки, он целитель от Бога, и он безжалостно губит Божий дар. И, боюсь, за это ему придется ответить куда как строже, чем за убийства и обман. Убитых шестеро… или сколько там еще у него на душе, но неспасенных — неспасенных — гораздо больше…
Рассказ про Аххар Лаог. Эрвел слушал, разинув рот. Лицо деда давно утратило всякую подвижность, Агавра же просверливала меня взглядом. Неужели она думает, что я способна сочинить нечто подобное? Или все это сочинил колдун, а я покорно воспроизвожу порождения его больной фантазии? Ты дракона не видела, недоверчивая моя госпожа. Этого симбионта-телепата-психократа трижды проклятого. И его господина, чудовище, бывшее когда-то обыкновенным человеком.
— Он ведь был у тебя в руках, да, дорогая?
— Не совсем так… Маукабра меня контролировала. Потом она стала уходить на какое-то время, и только тогда я могла бы… Нет, не могла! Она знала это, иначе не подпустила бы меня к своему хозяину. Дед, я марантина, я клялась…
— Ты не клялась, — он легко поморщился, — не передергивай. Впрочем, Бог с тобой. Дальше, милая, дальше. Переживания потом. Говоришь, он просчитал все события в Треверргаре?
— Да. Мы решили, Мотылек попался кальсаберитам. Колдун обещал мне помочь, спасти его… Почему бы нет? Не думаю, что он лгал.
Дед щелкнул пальцами, Агавра склонилась к нему.
— Что ты об этом скажешь?
— Хороший игрок, — ответила она, — Каоренская школа.
— М-да… — дед подумал, побарабанил по подлокотнику. Снова обратился ко мне: — И что же этот твой Мотылек? Где он сейчас?
— Эрвел говорил…
— Он следил за драконом, как мы договаривались. — подхватил Эрвел, — Покуда дракон сам его не заметил и не сшиб на землю. Все видели, как парень упал куда-то за елки… больше я ничего не знаю.
— Понятно, — протянул дед.
Да, Стуро мой попал к колдуну. И даже если, не дай Бог, он расшибся… а по какой такой причине я решила, что ему ничего от колдуна не угрожает? Стуро водил за нос колдунскую змеюку, чем наверняка оскорбил ее змеючее величество прежестоко. Колдун совершенно сдвинут на своем симбионте, и что, если в запале… Какая, к черту, жалость, какое сострадание! Колдун лишен этого в принципе. У него свой кодекс чести, весьма своеобразный, им он и руководствовался, когда предлагал мне вытащить Стуро из кальсаберитских лап. 'Что ж, если твой Иргиаро на свободе, не смею тебя задерживать'. Так заявил на прощание колдун и улыбнулся — нарочито медленно, с наслаждением раздвигая, растягивая губы, собирая лучистые морщинки у век, застеклив глаза свои ледяной ослепляющей скорлупой… Отвратно, дико улыбнулся. Я еще подумала — показалось. Мало ли какая гадость примерещится в растрепанных чувствах. Ничего мне не примерещилось. Угроза это была, жажда расправы, сладкое предчувствие мести.
И он убьет Стуро за то, что тот умудрился перехитрить его, за то, что не подчинился гениальным его просчетам, за то что он, Стуро, обманул его ожидания, какими бы те ожидания не оказались… Оскорбленная гордость профессионала. Гордость того, кто отнимает, а не дарит жизнь. 'Ты целитель!' — сказала я, и он отшатнулся, словно получил пощечину: 'Я не целитель!'. Что за ненависть к собственному таланту?!
В доказательство своей ненависти он убьет глупца Иргиаро. За то, что тот посмел сопротивляться. За то, что использовал Маукабру — единственное святое, что у колдуна имеется… как сказал бы дед, использовал его 'зону табу'. За то, что мальчишка, молокосос, обыграл наставника своего на его же поле, едва сей наставник милостиво согласился научить молокососа жизни, 'научить быть злым'. Чем откупиться неблагодарному от праведного гнева?
Жизнью. Или свободой. Что, если колдун забрал парня с собой к перевалу, вместе с Гереном? Израненного, связанного, а то вообще лишенного разума стараниями Маукабры… Герена колдун в конце концов отпустит, а вот Иргиаро…
Отдаст негодяя зубастой подружке, и та разметает клочья по ветру в простодушной своей звериной обиде… Или от того, что негодяй огорчил любимого хозяина… Или от того…
— Альсарена, не спи. Ты плохо себя чувствуешь?
Я помотала головой.
— Дед, — попросил Эрвел, — отпустил бы ты ее. Девочке и без того досталось… Она тебе завтра все
