центре соблюдался очень строго, и беглец вряд ли сможет избежать встречи с патрулями. Побег в дневное время имел столь же мало шансов на успех; пройти незамеченным из лаборатории по коридорам к выходу, а затем миновать двор и часовых не было никакой возможности.
Взвесив все обстоятельства, Морозов пришел к заключению, что совершить побег с надеждой на успех можно только в ранние утренние часы и только в день, когда кто-нибудь из немцев-врачей попросит его дежурить по госпиталю вместо себя. Случалось это не часто, и Морозову с его сообщниками ничего не оставалось, как ждать. План побега был ими разработан до мельчайших подробностей: каждый знал, что, когда и как он должен делать. И все же, чтобы исключить всякие случайности, Морозов вновь и вновь пытался представить, как все это должно произойти в действительности.
Наконец выдался долгожданный случай. Морозову предложили заступить на дежурство в ночь с пятницы на субботу. В эту ночь скончались от ран четыре немецких солдата. Вынос их из здания Морозов умышленно затянул до рассвета. За полчаса до прихода врачей он с трудом разбудил двух солдат, на обязанности которых была уборка операционной и вынос трупов. Ночью Антонина Ивановна угостила их изрядной порцией спирта. Опьянение еще не прошло, но понукаемые дежурным врачом, они машинально принялись за знакомое дело, даже не заглянув в пропуск на вынос умерших, который им вручил Морозов. В нем поименно были записаны только четыре покойника. Летчика предстояло уложить на носилки вместе с одним из них и вынести в морг. Для этой цели Антонина Ивановна заблаговременно соорудила носилки с более глубоким брезентовым ложем.
Когда солдаты вернулись в здание за новой ношей, Морозов направил их на второй этаж, а сам вместе с Антониной Ивановной тотчас же уложили третьего по счету покойника на свои носилки и отнесли его в лабораторию. Летчик был наготове. Он лег поверх трупа, его накрыли одеялом и понесли к выходу.
Морозов и его невеста не раз до этого тренировались, сделав дома некое подобие носилок и таская на них всякие тяжести. И все же теперь нести было очень трудно.
Не доходя до лестницы, ведущей на второй этаж, они остановились. Доктор пошел к выходу и, дождавшись там возвращения солдат, опять послал их на второй этаж за последним покойником. Едва заглохли их шаги на лестнице, как Морозов и Антонина Ивановна направились с носилками к выходу.
— Тоня, кгепись… — тихо подбадривал Морозов. — Дегжаться и никаких!
Проходя мимо часового, он на ходу недовольным тоном сказал по-немецки:
— Это тгетий… Пгоспали чегти…
Часовой одобрительно кивнул головой. Ему, видимо, понравилось, что русские доктор и лаборантка не гнушаются таким делом.
Едва переступив порог обширного сарая, часть которого была приспособлена под морг, совершенно обессилевшая Антонина Ивановна со стоном опустила носилки на землю. Морозов тотчас же откинул одеяло, и, указав мгновенно поднявшемуся летчику заранее облюбованный закуток между штабелями дров, сказал:
— Ждите здесь. По сигналу выходите, но остогожно, как договогились.
Доктор и лаборантка, как и рассчитывали, встретили солдат-носильщиков на обратном пути из морга в госпиталь. Солдаты остановились и с недоумением уставились на пустые носилки. Опережая их вопросы, Морозов с укоризной сказал:
— А вы думали я буду ждать, когда начальство появится? Покогно благодагю! Сами отнесли… Сейчас же начинайте убогку опегационной!
Вскоре наступила обычная в жизни госпиталя суета: врачебные обходы, перевязки, операции… Прибывали новые партии раненых, выносили в морг новых покойников… Весь день Морозов и Антонина Ивановна с тревогой посматривали в окна, выходящие во двор. Место, где скрывался летчик, было надежное, и все же беспокойство не покидало врача и лаборантку. Никогда еще они не ожидали с таким нетерпением окончания рабочего дня, но приближение заветного часа не ослабляло нервное напряжение, в котором они пребывали все время, а напротив, усиливало его. Ведь заключительная и едва ли не самая рискованная операция побега летчика была еще впереди.
Наконец, как обычно, около шести часов вечера во двор госпиталя на подводе въехал мельник, чтобы отвезти дочь-лаборантку и русского доктора в село. Но на этот раз он остановился не у входа в госпиталь, а вблизи от дверей сарая-морга и, повесив торбы с овсом на морды коней, тотчас же начал озабоченно осматривать колеса повозки, смазывать их. У одного из них старик возился особенно долго, приподымая край повозки и постукивая молотком по чеке. Это и было условным сигналом для летчика. Улучив момент, мельник подбросил в сарай брюки и телогрейку…
Погасив свет и приподняв тяжелую черную бумагу светомаскировки, Антонина Ивановна прильнула к окну и пристально всматривалась в глубь двора. Но вечерние сумерки скрывали происходящее у сарая- морга, и она скорее угадывала, чем видела повозку. Это ее и успокаивало, и волновало. «Значит, никто отсюда ничего не увидит… — думала она. — Но почему же так долго отец не подъезжает, как условились, к выходу?!»
Тем временем летчик быстро оделся и благополучно переправился из своего убежища в повозку. Старик уложил его на овчинный кожух, накрыл рогожей и, завалив сверху сеном, неторопливо подъехал к выходу.
Вскоре повозка с восседавшими на ней доктором, лаборанткой и ездовым-мельником выехала со двора госпиталя. Благополучно миновали они пропускной пункт на окраине, проехали еще несколько километров и только тогда остановились, чтобы наконец-то позволить летчику подняться.
Не верилось человеку, что он жив и на воле! Запрокинув голову, он несколько секунд всматривался в звездное небо и глубоко вдыхал степной воздух, а затем, словно опомнившись, бросился обнимать и благодарить доктора, лаборантку, ездового.
— Хогошо, хогошо! Все это потом! Успеете, — скрывая волнение, сердито пробурчал Морозов. — Поехали. Нас ждут.
В условленном месте встретились со связным — дедом Игнатом.
— Сдаю вам человека в полном здгавии, — деловито произнес Морозов, — а вас пгошу быстгее вегнуться. Завтга утгом еду к девушкам. Не исключено, что будут новости, о котогых понадобится сгочно сообщить Петровичу. Так что, не задерживайтесь.
Морозов уехал, так и не дав летчику выразить переполнявшее его чувство благодарности этим самоотверженным советским людям. Зато по прибытии в партизанский лагерь он излил душу, поведав людям и о своих мытарствах, и, главное, о людях, дважды вырвавших его из рук фашистских убийц.
— Человек он необыкновенный! — восторженно рассказывал летчик обступившим его партизанам. — И ведь как искусно прикидывается верным прислужником фашистов! Долгое время и я считал его стервецом. Началось это с первой же встречи с ним. Привезли меня в госпиталь, уложили в коридоре на какой-то замызганный детский матрасик. На следующий день появились немецкие врачи, брезгливо, не прикасаясь руками, оглядели меня. Вдруг один из них картавя, но на чистом русском языке сделал замечание старушке- нянечке:
— Матрац освободите. Их не хватает для раненых немцев. И запомните это раз и навсегда!..
— Неужели, думаю, это наш так выслуживается перед фашистами? Матрасик, конечно, тут же забрали, вместо него подостлали рваную рогожку. Я и на матрасике-то места не находил от боли, а тут и вовсе никак не прилажусь… Проклял я тогда этого русского доктора. Во время обходов подойдет, бывало, в глаза не взглянет, проверит пульс, редко когда спросит, болит ли рана, да н то таким враждебным тоном, что и отвечать нет охоты. Однажды мне не дали на ночь снотворное. На другой день тоже. А рана еще болела так, что за обе ночи и часу не проспал. Решился я тогда попросить его, как-никак, думаю, человек он все же… Но куда там! Оборвал на полуслове: «Вас никто не спрашивает. Здесь не санаторий!» Ну, думаю, фашист законченный! Ему ничего не стоит и своего отправить на тот свет…
Спустя несколько дней мне стало худо по-настоящему. Гляжу, примчался он, срочно отправил меня в операционную, сам же обработал рану, на перевязку дал настоящий стерильный бинт. Военнопленным это не положено. Что ж, думаю, вроде человек он все же… Решился я тогда усовестить его, поговорить начистоту. Все равно, думаю, крышка мне тут. А он и слушать не хочет. Грубо обрывает, задирается. Кто, говорит, дал вам право лезть в чужую душу? У меня, говорит, есть своя голова на плечах и свои принципы и прочее такое. Тут я не выдержал, сказал ему что-то резкое, обозвал самодуром и так далее. А он уставился
