Мой мозг наконец решил поработать.
– По преданиям, кельтские божества смерти были еще и целителями, – сказала я.
– По преданиям, – повторил Рис, задумчиво глядя на тело Айслинга.
– Попытайся, – опять сказал Дойл.
Я глянула на Риса:
– Ты говоришь, что можешь его оживить?
– Мог и такое, когда на моей руке еще светились оба символа.
Он поглядел на меня с откровенным страданием во взгляде. Теперь я вспомнила, что он рассказывал. Когда-то люди поклонялись ему, нанося себе порезы и раны, жертвуя собственной кровью и болью, – но он их снова исцелял, он это мог. А потом он утратил способность к исцелению, и его последователи решили, что потеряли его милость. Решили, что он требует смертей, – и стали приносить в жертву пленников. Рис убил их всех, чтобы прекратить убийства. Убил собственных почитателей, чтобы спасти других людей.
Способность прикосновением убивать мелких тварей он не терял. В Лос-Анджелесе к нему вернулась способность убивать прикосновением и словом прочих фейри. По крайней мере одну гоблинку он так убил.
Рис смерил взглядом неподвижное тело Айслинга.
– Я попробую.
Он передал свое оружие Дойлу и Холоду, прикоснулся к дереву и с минуту ждал его реакции. Я поняла наконец, что он не знал, не убьет ли дерево и его, – а мне и мысль такая в голову не приходила.
– А Рису это не опасно? – спросила я.
Рис оглянулся на меня, ухмыляясь до ушей.
– Был бы я повыше, карабкаться не пришлось бы.
– Я серьезно, Рис. Менять тебя на Айслинга я не хочу. И совсем не хочу, чтобы вы там вдвоем повисли.
– Может, я не полез бы, если б ты меня по-настоящему любила.
– Рис…
– Брось, Мерри, я знаю свое место.
Он отвернулся и полез на дерево. Дойл тронул меня за плечо:
– Ты не можешь одинаково любить нас всех. В этом нет нечестия.
Я кивнула, он был прав, но все равно было больно на сердце.
Рис на черном дереве казался бледным призраком. Он подобрался к Айслингу и почти уже протянул к нему руку, как вдруг по коже у меня поползла магия – да такая, что дыхание сбилось.
Дойл это тоже почувствовал.
– Стой! Не тронь его! – закричал Дойл.
Рис пополз вниз, соскальзывая по мокрой коре.
– Быстрее, Рис! – заорала я.
Воздух вокруг тела Айслинга задрожал, как в жару над асфальтом, и – взорвался. Не дождем кровавых ошметков, а тучей птиц. Маленьких птичек, меньше и изящней воробьев. Над нашими головами закружились сотни певчих птиц. Мы все рухнули наземь, прикрыв головы руками; Холод упал на меня, закрывая от трепещущей крыльями, щебечущей стаи. Птички на вид были очаровательные, но внешность и обмануть может.
Когда Холод привстал так, чтобы я снова что-то видела, птицы скрылись в полумраке крон. Я тоже привстала, оглядываясь.
– Стены раздвинулись, или мне кажется? – спросила я.
– Раздвинулись, – подтвердил Дойл.
– Лес теперь на мили тянется, – с придыханием сказал Мистраль.
– Но это был мертвый сад, а не мертвый лес, – удивилась я.
– Когда-то здесь были и леса, и сады, – тихо произнес Дойл.
Рис пояснил:
– Здесь был целый мир, Мерри, подземный мир. Леса и реки, озера и прочие чудеса. Но он сжимался, таял вместе с нашей силой. Пока не осталось то, что ты помнишь, – голая земля на месте цветника да кольцо засохших деревьев.
Рис обвел рукой панораму леса.
– В последний раз я видел такое внутри холма столетия назад.
Эйб обнял меня за плечи – неожиданно, я напряглась. Он попытался отстраниться, но я потрепала его по руке и сказала:
– Ты меня напугал слегка, вот и все.
Не сразу, но он прижал меня крепче.
– Это ты сделала, принцесса.
Я обернулась и увидела его улыбку.
– Мне кажется, что и ты помог, – сказала я.
– И Мистраль, – добавил Дойл. Он старался сказать это спокойно и почти сумел, как ни больно ему было произносить эти слова. Он считал, что кольцо королевы, переместившееся теперь на мой палец, выбрало Мистраля моим королем. Я убедила его, что в реакции кольца не столько Мистраль был «виноват», сколько мой первый опыт секса внутри холма с кольцом на пальце. Дойл согласился с моими доводами, но сейчас, видимо, задумался опять.
– Дойл, – сказала я.
Он качнул головой.
– По сравнению с такими чудесами, принцесса, что значит чье-то личное счастье?
Я его почти отучила звать меня принцессой, став для него Мередит или даже Мерри, – но и с этим, кажется, опять проблемы. Я тронула его за руку. Он отстранился аккуратно, но твердо.
– Ты слишком легко сдаешься, мой друг, – сказал Холод.
– У нас опять есть небо над головой. – Дойл махнул пистолетом в сторону: – И лес для прогулок. – Зажмурившись, он поднял лицо навстречу теплому дождю. – В ситхене опять идет дождь.
Дойл открыл глаза и взглянул на Холода, схватил его за руку – черная рука на белой.
– Какого еще знака ты ждешь, Холод? Мистраль победил.
– Я от надежды не отказываюсь, Мрак. Не отдам ее, едва обретя. И тебе не стоит.
– Так, мне чего-то не сказали, – сделал вывод Рис.
Дойл мотнул головой:
– Все тебе сказали.
– Ну, это уже на ложь похоже, а нам лгать не велено.
– Я с тобой здесь это обсуждать не буду, – оборвал Дойл, глядя мимо Риса на высокий силуэт Мистраля. Взгляд он тут же отвел, но ревность я заметить успела.
– Подумай о своей собственной силе, Мрак, – сказал Эйб.
– Хватит, – ответил Дойл. – Нам следует доложить королеве о случившемся.
– На грудь себе посмотри, Мрак, – кивнул Эйб.
Дойл нахмурился непонимающе, но посмотрел. И я посмотрела тоже. На черной коже и в неверном свете видно было плохо, но…
– У тебя там рисунок, красный контур.
Я подошла ближе – разглядеть, что там магия Аблойка нарисовала на Дойле. Протянула руку, обводя контур рисунка. Дойл сделал шаг назад:
– Так много мне не выдержать, принцесса.
– Ты снова носишь на теле свой знак, – сказал Эйб. – Не один Мистраль возвращается в силу.
– Но именно он возвращает силу стране, – возразил Дойл. – И я готов был встать у него на пути, ибо сердце мое не вынесло бы поражения в этой битве. Но теперь, после чудесного воскрешения садов, после возвращения знаков силы… Я служил двору столетие за столетием, глядя, как мы теряем себя. Как же могу я бросить службу, когда мы стали отвоевывать потерянное? Данная мною клятва служения либо что-то значит, либо не стоит ничего. Я смогу справиться с собой ради блага моего народа – или я никогда и не был Мраком королевы. Я это сделаю – или я ничего не стою, разве ты не понимаешь?
