поддерживает не его, а его противников, а общественное мнение чувствует совершенно правомерным, что его прогоняют с улиц. Если бы национал-социализм был когда-нибудь хотя бы в малой степени виновен в тех насилиях и убийствах, в которых его обвиняет коммунизм, органы власти давно искоренили бы его подчистую.
Зато коммунизм охраняют и защищают. На него смотрят одним смеющимся и одним плачущим глазом. В конце концов, он борется против движения, которое ненавистно всем и враждебно всем, которое всеми воспринимается как надоедливый и неудобный конкурент. Как полагают ответственные лица, государственные учреждения не могли бы бороться с ними с тем же успехом, как это практически происходит на улице.
Эта ужасная безответственность должна была отразиться, прежде всего, в Берлине со страшными и тяжелыми последствиями. Этот четырехмиллионный город предоставляет самое удобное убежище для избегающих света дня политических элементов. Здесь марксизм в течение десятилетий прочно сидит на уверенных позициях. Здесь находится его духовный и организационный центр. Отсюда яд вошел в страну. Здесь в его распоряжении массы в руках и сильно разветвленная политическая пресса. Здесь полиция на его службе. Здесь можно всеми средствами подавлять национал-социализм, и, в конце концов, они также вынуждены делать это; так как если национал-социализм захватит Берлин, то придет конец марксистскому доминированию и во всей Германии.
Кровавый подъем (часть 2)
Берлин – это город, в котором думают жестче и безжалостнее, чем в любом другом городе Империи. Захватывающий дух темп этого асфальтового чудовища сделал человека бессердечным и бездушным. Охота за счастьем и борьба за хлеб насущный принимают в Берлине более жестокие формы, чем в провинции. Всякая патриархальная связь здесь разрушена. Столица империи населена бродящими массами, и до сих пор еще никто не сумел дать внутреннюю дисциплину и большой духовный импульс этим массам.
Социальное бедствие в этом городе тоже показывает совсем другие масштабы, чем в остальной Империи. Из года в год тысячи и тысячи людей из провинции прибывают в Берлин, чтобы искать здесь счастье, которое они большей частью не находят. В порыве штурма неба они бросают вызов судьбе, чтобы уже скоро, лишенные мужества и с ослабленными нервами, упасть назад в бесформенную массу анонимного пролетариата мегаполиса.
В действительности, берлинский пролетарий – это пример безродности. Для него счастьем является уже то, что он может влачить свое скудное, безнадежное и безрадостное существование на каком-то заднем дворе густонаселенного дома. Многие обречены на то, чтобы без своего крова прозябать в залах ожидания и под железнодорожными мостами в полной отчаяния жизни, больше похожей на ад.
В этом городе марксизм нашел подготовленное поле для своих разрушительных для государства тенденций. Здесь глаза и уши были открыты для его далеких от действительности идеологий. Здесь его воспринимали охотно и верили в него как в благую весть для спасения от нужды и бедствия. Марксизм прочно развил и защитил свою позицию в Берлине; когда национал-социализм выступил на борьбу против него, марксизм защищался, распространяя ложь, что национал-социалистическое движение якобы намерено разлагать и раскалывать международный пролетариат и его марксистские организации классовой борьбы, чтобы тем самым раз и навсегда выдать их в руки капиталистическим силам. В этой обороне сходились социал-демократия и коммунизм; и в тени этой лжи в широких трудящихся массах национал-социализм воспринимали только лишь как гнусного нарушителя мира и бесстыдного врага интересов мирового рабочего класса.
В Берлине не понадобилось много времени, пока марксизм не распознал опасность национал- социалистического движения. В других местах он в течение долгих лет только смеялся над нами, высмеивал или клеветал в лучшем случае. В Берлине он уже после двухмесячной борьбы понял значение угрожающей ему гибели и тут же выступил с применением того кровавого террора, который он иногда в остальной Империи к своему собственному вреду испробовал слишком поздно.
Давно известно, что преследования всегда убивают только слабых, зато сильный от преследований только растет, он приобретает больше сил от притеснений, и любое средство насилия, которое применяют против него, в конце концов, только усиливает его упорство.
Так это случилось и у нас. Движению пришлось вынести неописуемые трудности под террором марксистской кровавой травли. Иногда и часто мы были близки к отчаянию. Но, в конечном счете, ненависть и злоба снова и снова поднимала нас. Мы не уступили, чтобы не дать нашим врагам подумать, что мы рухнули под жестокостью их средств борьбы.
Кровь связывает друга с другом. Каждый штурмовик, который павший или избитый до крови покидал ряды своих товарищей, передавал им в наследие упорство и возмущение. То, что произошло с ним, могло произойти в другой день с его соседом; и если его били, то долгом его товарищей было заботиться о том, чтобы движение становилось сильнее, и больше нельзя было решиться бить его. На место каждого убитого вставали сто живых. Покрытое кровью знамя не дрогнуло. Его только все более упорно и ожесточенно сжимали сильные кулаки его знаменосца.
Не мы хотели крови, которая пролилась. Для нас террор никогда не был ни самоцелью, ни средством для достижения цели. С тяжелым сердцем мы должны были обратить силу против силы, чтобы обеспечить духовное продвижение движения. Но мы ни в коем случае не были готовы беспрекословно отказываться от тех гражданских прав, на которые марксизм дерзко и самонадеянно хотел претендовать только для себя.
Мы открыто признаемся: нашей целью был захват улицы. С улицей мы хотели завоевать для себя массы и народ. И в конце этого пути стояла политическая власть. На это у нас есть право; так как с помощью этой власти мы хотели защищать не наши собственные интересы, а интересы нации.
Не мы ломали мир. Мир был сломан, когда марксизм не хотел признавать равное право для всех, и пытался кровавым насилием бить каждого, кто рискнул требовать для себя того же права, что было у марксизма в руках.
Вероятно, буржуазия еще раз будет на коленях благодарить нас за то, что мы снова добились в Германии права на свободное выражение мнения также на улице в ходе кровавой борьбы. Возможно, буржуазные газеты узнают в нас однажды настоящих спасителей от марксистской духовной кабалы и большевистского преследования по политическим мотивам. Мы не жаждем симпатий со стороны буржуазии; но мы полагали, что сможем рассчитывать, по крайней мере, в борьбе за восстановление цивилизации и настоящего порядка, народного мира и национальной дисциплины на справедливое и объективное признание со стороны буржуазной прессы.
Эта надежда обманула нас; и если сегодня в широких кругах национал-социалистического движения распространилось безграничное презрение к трусости буржуазных взглядов, то это не последствие партийно-политической травли, а здоровая и естественная реакция на ту нехватку гражданского мужества, которую буржуазия снова и снова продемонстрировала по отношению к нашему движению. Нам хорошо известны причины, которые образованный обыватель снова и снова приводит к оправданию этого подлого отношения. Говорят, что борьба, как мы ее ведем, неблагородна и не соответствует привычным в воспитанных кругах манерам. Нас считают заурядными, когда мы говорим языком народа, которым, однако, надменный обыватель не может ни говорить, ни понимать.
Буржуа хочет мира ради мира, даже если он страдает от этого гнилого мира. Когда марксизм захватывал улицу, буржуа трусливо прятался в своих четырех стенах, и боязливо сидел за занавесками, когда СДПГ изгоняла буржуазное мировоззрение из общественного сознания и массивной атакой разрушила монархическое государственное устройство. Буржуазное общественное мнение стоит в едином фронте с еврейской желтой прессой против национал-социализма. Но оно тем самым само копает себе могилу и от страха перед смертью совершает самоубийство.
Прямо-таки вызывающей представляется, однако, та скрытая и лицемерная общность, которая связывает демократическо-марксистскую прессу с коммунистическо-интернациональной в борьбе против
