по нему с таким горьким агитаторским сарказмом, что это нравилось уже и другу и врагу.
Тем хуже, однако, это отмечалось на Александерплац; и так как против нас можно было предъявить только очень мало, так как на нашей стороне были насмешники, то они, вместо того, чтобы защищаться конструктивно, прятались за безопасностью своего учреждения и стремились полицейскими мерами заменить, похоже, очевидную нехватку умственных средств для борьбы с нами.
Уже после кровавого и чреватого тяжелыми последствиями столкновения на вокзале Лихтерфельде- Ост меня вызвали в полицейское управление и довольно прямо открыли мне, что движение в Берлине теперь в высшей степени созрело для запрета, и что самого незначительного повода хватило бы для введения этого запрета на практике. Тем самым борьба между НСДАП и полицай-президиумом достигла своего временного апогея, а то, что последовало за этим, было лишь неизбежным следствием.
Первого мая Адольф Гитлер впервые выступил на большом собрании в Берлине. Тогда еще во всей Империи был объявлен запрет на его публичные выступления, и поэтому мы должны были созвать собрание, на котором он говорил, в форме общего собрания членов. Оно происходило в «Клу», старом увеселительном кафе в центре Берлина. Мы выбрали этот зал, чтобы именно первого мая избежать всех попыток провокации коммунистов; так как нашим намерением было не превращать это мероприятие в боевое собрание, а с помощью первого выступления вождя национал-социалистического движения придать партии в столице Империи новый сильный импульс и показать общественности ее настоящую силу.
Собрание прошло успешнее наших ожиданий. Большие помещения кафе «Клу» были до последнего заполнены записанными членами партии, и речь Адольфа Гитлера в ее агитаторской остроте и программной глубине разорвалась среди всех слушателей, большинство из которых никогда еще не видели и не слышали выступлений Адольфа Гитлера, как бомба.
Столичная пресса не могла обойти это молчанием. Она должна была занять какую-то определенную позицию относительно этого. И она сделала это тогда как раз соответствующей ее характеру манере. Еще до начала собрания появился номер еврейской газеты за понедельник, где было напечатано сообщение о собрании еще до того, как оно вообще началось. Это сообщение изобиловало оскорблениями, подозрениями и подлой ложью. Адольфа Гитлера ставили на одну ступеньку с самыми обычными преступниками и оплевывали его движение такой манерой, которая была прямо-таки вызывающей.
Особенно тот факт, что сообщение о собрании продавалось в напечатанном виде уже перед собранием, и тем самым дал для всего мира красноречивое доказательство лживости еврейской желтой прессы, очень возмутил и рассердил берлинских членов партии.
Сообщения, которые появились во всей еврейской прессе на другой день, ни в коем случае не уступали этой публицистической низости. Настроение среди членов партии вместе с тем росло до точки кипения, прежде всего, когда стало ясно, что также так называемая национально-буржуазная пресса не только никак не возражала против этой журналистской дикости, но более того, отделалась от первого выступления Адольфа Гитлера в Берлине либо оскорбительным молчанием, либо несколькими пустыми, злобными замечаниями.
Против этого мы должны были занять определенную позицию. Это было требованием самоуважения. Национал-социалистическое движение сдалось бы морально, если бы оно проглотило это беспрекословно; и так как у нас тогда еще не было публицистического органа в Берлине, мы созвали на 4 мая массовое собрание в доме Союза бывших фронтовиков. Оно было задумано как собрание протеста против инсценированных тогда Дармштадским банком биржевых маневров, в частности его владельцем Якобом Гольдшмидтом. Мы уже на несколько недель раньше устроили против этого типичного представителя международного финансового капитализма сенсационную массовую демонстрацию и вместе с тем впервые представили его более широкой общественности. Это второе собрание должно было быть продолжением первого, и теперь я решил, что прежде чем я как оратор займусь настоящей темой, разобраться со всей остротой с этими атаками прессы на выступление Гитлера в Берлине.
При этом нельзя не упомянуть, что после гитлеровского собрания в одной еврейской берлинской газете появлялось интервью с Адольфом Гитлером, которого на самом деле никогда не было. Один журналист связался со мной по телефону, чтобы попросить об этом мнимом интервью. Я категорически отказался от этого и теперь к моему огромному удивлению должен был узнать, что оно, несмотря на это, все же появилось на следующий день в прессе, очевидно, выдуманное от «а» до «я». Это интервью было перепечатано всеми провинциальными газетами, находящимися под еврейским влиянием. Оно изобиловало самой злобной пошлостью и подлой низостью. Адольф Гитлер, который является, как известно, трезвенником, изображался там как общеизвестный пьяница, и самое подлое в этом скандале прессы было то, что автор интервью пытался создать впечатление, как будто бы он как представитель еврейской газеты весь вечер пил вместе с Адольфом Гитлером и так получил лучшую возможность наблюдать его вблизи.
Собрание в доме Союза бывших фронтовиков было переполнено и впервые должно было блокироваться полицией. Я начинал свою речь с острой полемики с берлинской желтой прессой и не упускал момент при помощи безупречных доказательств безжалостно пригвоздить мерзавцев из еврейской прессы к позорному столбу.
Я оглашал отдельные сообщения в печати массами людей, слушавших, затаив дыхание, и всегда противопоставлял им после оглашения действительные факты. Это было поразительно в своем воздействии, и слушателями овладевала постоянно растущая ярость и возмущение, которое пыталось излить себя в громких призывах негодования.
Когда я как раз закончил этот расчет с желтой прессой и хотел перейти к основной теме, какой-то, по-видимому, несколько подвыпивший индивидуум поднялся посреди зала на правой стороне. Я через туман сигаретного дыма увидел покрасневшую от вина голову, которая поднялась там вверх среди стиснутых людей, и услышал к моему чрезмерному удивлению, как этот дерзкий провокатор делал попытки помешать собранию, которое до тех пор проходило в самой полной дисциплине, вызывающими и оскорбительными репликами. Я сначала не хотел обращать на это внимания. Само собрание тоже было настолько поражено этой дерзостью, что оно на мгновение погрузилось в немую тишину; и в этой немой тишине этот субъект демонстративно повторял, чтобы спровоцировать и побудить слушателей к опрометчивым поступкам, самые оскорбительные выкрики в мой адрес, детали которых для меня с первого раза остались непонятными. И это выглядело тем возмутительнее, что я никому и ничем не дал повода для такого невоспитанного поведения.
Я сразу заметил, что мы тут, очевидно, имеем дело с провокатором, и поэтому я решил ни в коем случае не дать себя спровоцировать, а вместо этого легко отделаться от всего инцидента. Я прервал речь на две или три секунды, обратился к возмутителю спокойствия и сказал в пренебрежительном тоне: «Вы наверняка хотите помешать собранию! Не хотите ли вы, чтобы мы воспользовались нашим правом указать вам на дверь и отправить вас подышать свежим воздухом?» Когда субъект после этого вовсе не сел назад, а громким голосом пытался продолжать свои провокации, несколько храбрых штурмовиков приблизились к нему, выдали ему несколько пощечин, подняли его за затылок и задницу, и так вынесли из зала.
Все это происходило за долю минут. При этом само собрание ни на одно мгновение не утратило нервов. Участники только громкими репликами возражали против этого совсем беспричинного и неоправданного нарушения и, вероятно, также радовались тому, что возмутитель спокойствия теперь был удален, и сама речь могла продолжаться без инцидента.
Я лично не придал никакого значения всему этому процессу. Я со своего возвышения только видел, как провокатор покидал зал с несколько неделикатной помощью. Потом я совершенно спокойно продолжил свою речь, которая как раз подошла к главной теме собрания. Речь продолжалась после этого еще полтора часа, и так как никто не записывался в прения, собрание на этом закончилось. Слушатели как раз хотели покинуть зал в радостном воодушевлении, когда вовнутрь ворвалась полиция, которую мирные посетители, естественно, приняли с криками и свистом. Офицер полиции поднялся на стул и прокаркал повышенным голосом свое официальное мнение в бушующую толпу людей. Нельзя было понять ни слова. Я вмешался сам и приказал сохранять спокойствие, которое в тот же момент наступило. Офицер полиции тем самым получил возможность сообщить собранию, что у него есть приказ проверить каждого посетителя на наличие оружия; и когда я объяснял, что мы хотели бы молча и беспрекословно подчиниться этому мероприятию, собрание снова стало совершенно мирным и спокойным, и в течение двух часов, пока обыскивали две или три тысячи человек, больше не было никаких стычек, трений и столкновений.
