которое представляют в общественности, совпадает с мнением всемогущего правительства и стоящей за ней партийной коалиции. Если подлый субъект однажды решается, однако, представить другое мнение, чем выхоленное в учреждениях и признанное правильным, тогда большей частью на свободу слова плюют, и на ее место приходят принуждение к «правильному» образу мыслей и затыкание рта свободному слову. Конечно, преследуемый может ссылаться на конституцию. Но ответом ему будет только злой смех. Конституция в ее правах существует только для тех, кто ее изобрел, а в ее обязанностях только для тех, против которых она была изобретена.
Наши собрания запрещались при всех возможных обоснованиях. Даже национал-социалистическим депутатам Рейхстага запрещали говорить перед их избирателями, не стеснялись ссылаться при этом на старое Всеобщее земское право времен короля Фридриха Великого и призывать тем самым в сообщники ту самую Пруссию, которая якобы бунтом 9 ноября 1918 года была полностью разрушена.
Нам пока не хватало еще возможностей заменить эти агитаторские неудачи прессой. Стиль «Атаки» еще был слишком нов, чтобы он сразу дошел до масс. Кроме того, газета только-только начала выпускаться. Сущность этого молодого газетного предприятия еще так слабо выкристаллизовывалась, что его далеко идущее влияние было пока совсем исключено.
В то время «Дер Ангриф» подвергался самой большой критике, вероятно, со стороны собственной партии. Газету считали слишком острой, слишком радикальной, слишком безрассудно смелой. Ее манера агрессивного подхода была для вечно половинчатых слишком шумной и грохочущей. Она до сих пор не сумела завоевывать сердца читательской аудитории и пока что еще обращалась в пустоту.
Но это затруднение представляло для нас самую маленькую проблему. Трудом и усердием ее можно было устранить. Куда хуже обстояло дело с другой трудностью, которая порой приводила партию в очень опасные ситуации, и начала проявляться также и на этот раз, как при всех кризисах:
У национал-социалистического движения в Германии нет, собственно, предшественницы. Хотя он и продолжал в своих требованиях и духовном содержании традиции того или иного политического или культурного движения прошлого. Его социализм связан с социализмом в духе Адольфа Штёкера. В своих антисемитских тенденциях движение базируется на подготовительных работах Дюринга, Лагарда и Теодора Фрича. Ее расово и культурно определенные требования испытали существенное и отчетливое влияние фундаментальных знаний Чемберлена.
Но НСДАП не приняла результаты этих работ вслепую и без критики и не смешала их в неопределенную кашу. В нашей духовной и программной работе они переработаны и структурированы, и самое важное в этом процессе «переплавки» состоит в том, что национал-социалистические программы сплавили все это большое интеллектуальное богатство к всеобъемлющему синтезу.
Настоящий национал-социалист никогда обычно не ссылается на то, что он уже сотрудничал в том или ином движении довоенного времени, у которого есть удаленное сходство с нашей сегодняшней партией. Национал-социалист – это совершенно современный политический тип; и он чувствует себя также таковым. Его суть определяется в основном большими революционными взрывами военного и послевоенного времени.
Разумеется, по рядам партии все еще бродят немецко-народнические типы, которые полагают, что являются настоящими духовными кормильцами всего национал-социалистического мировоззрения. Какая- либо специальная область из нашего большого мира идей – это их любимое занятие, и теперь они верят, что партия существует лишь для того, чтобы применять всю свою силу и агитаторскую работу как раз для этого их любимого занятия.
До тех пор пока партия полностью посвящает себя большим политическим задачам, эти стремления совершенно неопасны для ее развития. Они становятся опасными только тогда, когда партия из-за запретов и внутренних трудностей попадает в кризисы. Тогда для этих интересующихся только антисемитскими или только расовыми аспектами специалистов открывается широкое свободное поле деятельности.
Они с усердием пытаются сконцентрировать всю партийную работу на их иногда исключительно забавной специализации. Они добиваются от руководителей партии, чтобы те направили всю силу организации на их специальные любимые занятия, и если руководители от этого отказываются, тогда они большей частью из прежде наших наиболее воодушевленных приверженцев превращаются в наших самых яростных противников, и приступают к слепым и безудержным нападкам на партию и ее общественную деятельность.
Едва против нас был вынесен полицейский запрет и воспрепятствовал общественной эффективности движения, тут же эти национальные чудесные апостолы появлялись толпами. Один выступал за реформу немецкого языка, другой верил, что можно найти философский камень в биохимии или гомеопатии, третий видел спасителя двадцатого столетия в антисемитском графе Пюклере, четвертый изобрел новую и опрокидывающую мир денежную теорию и пятый обнаружил причинно-следственную связь между национал-социализмом и разложением атомного ядра. Все эти специальные задания связывались тогда как-нибудь с партией и ее стремлениями. Специалисты путали их гротескные любимые занятия с национал- социализмом и требовали, чтобы партия следовала за их в большинстве случаев дерзкими и надменными требованиями, ибо в противном случае она без толку проиграет всю свою историческую миссию.
Против этого помогает только золотая беспощадность. Мы никогда не позволяли появляться таким наивным причудам в нашем движении, и некоторым из таких народнических всемирных благодетелей национального всемирного виновника счастья, которые приходили к нам большей частью в сандалиях, с рюкзаком и в потрепанной охотничьей рубашке, мы указывали на дверь с улыбкой и со смехом.
У полицай-президиума, очевидно, не было желания предоставить решить вопрос о запрете приличному суду. Хотя в Моабите часто проводились допросы по делу пьяного священника Штукке, но для настоящего процесса у ответственных властей еще очевидно не было ни достаточного материала, ни мужества.
Несмотря на это, партия также и дальше оставалась под запретом. Все наши крики протеста были бесполезны. Национальная пресса все еще отказывала нашим правомерным требованиям защиты и помощи. Она, пожалуй, тайком радовалась, что в столице Империи была приостановлена эффективная деятельность ее надоедливого конкурента в нашем лице, и что тем самым поддерживалось прежнее испытанное буржуазное спокойствие и порядок.
Наше бюро на Люцовштрассе было тогда своеобразным «заговорщическим центром». Упорядоченная работа тут становилась все больше и больше невозможной. Почти каждую неделю нас посещали с обысками. Внизу на улице кишело шпионами и провокаторами. Наши досье и картотеки были размещены где-то в частных квартирах, на дверях мы прикрепили большие таблички, где было написано, что здесь находится бюро национал-социалистических депутатов; однако, это никогда не мешало полиции по своему усмотрению осматривать эти помещения и во всяком отношении препятствовать нашей работе.
Это было все равно, что драться с тестом. Противник больше даже не принимал вызов для борьбы. Где мы ни делали попытку его атаковать, он уклонялся. Он удалился в безопасное укрытие тактики полного замалчивания, и никакая агитаторская изощренность не была в состоянии выманивать его из этого убежища. О нас совсем ничего не говорили. Национал-социализм был в Берлине табу. Пресса демонстративно избегала вообще называть наши имена. Даже из еврейских газет исчезли, как по тайной команде, подстрекательские статьи против нас. Они рискнули зайти слишком далеко и теперь стремились с помощью усердного молчания заставить забыть слишком громкий крик прошедших месяцев.
Для нас это еще труднее было перенести, чем открытое и жестокое нападение. Потому что этим мы были вообще и полностью прокляты на безрезультативность. Враг сидел скрытно в трусливой засаде и стремился уничтожить нас полным замалчиванием и пренебрежением.
Национал-социализм должен был быть только эпизодом в столице империи. С помощью тактики замалчивания его хотели постепенно «заморозить», чтобы с приходом осени смочь просто обойти его в повестке дня.
В Моабите перед судьями ежедневно стояли национал-социалистические штурмовики. Один надел запрещенную коричневую рубашку, другой угрожал общественному спокойствию и безопасности показыванием партийного значка, третий влепил пощечину дерзкому и надменному еврею на Курфюрстендамм. Тихо и бесшумно их наказывали самыми тяжелыми драконовскими наказаниями. Шесть месяцев тюрьмы были минимумом, на который наши штурмовики осуждались за смешные пустяки. Пресса даже больше не регистрировала это. Это стало постепенно естественным.
