потому, что согласиться с тобой я, тем не менее, не могу.
XXII
Желание знать правду без возможности
что-либо изменить — изощрённая форма мазохизма.
Откуда-то из фольклора
Где-то на западе шумела война. Зангцы, недовольные прекращением из-за войны торговли с Дазараном, однако воодушевлённые открывшимися перспективами, заняли Эгзарт. Форбос, ключ к торговым путям Океана и Внутреннего моря, пылал, в третий раз переходя из рук в руки. Лаолиец пробивался к югу, то мчась вперед при поддержке мятежных арнских городов, то увязая надолго при встрече с королевской армией. Которая, впрочем, не слишком рвалась воевать с северянами. Отчасти потому, что на отчаянные призывы к Кадару ответ следовал один: вот с Форбосом разберемся… Шегдар пытался удержать южные рубежи, не отвлекаясь пока на Север. И не без основания рассчитывал, что лаолийская армия основательно выдохнется, проходя Арну. Арна, к неудовольствию Шегдара, не горела желанием становиться живым щитом на защиту кадарского императора, однако особого выбора у неё не было.
— А что вы намерены предпринять в отношении Арнакии, Ваше Величество? Они оскорбляют достоинство Вечных тем, что привечают ведьму.
— Я не могу сейчас отвлекаться на нейтральную Арнакию, святейший Мастер! — ещё ни разу Шегдар не произносил его титул так, чтобы он не казался ругательством. — О чём ты знаешь не хуже, чем эта дрянная торговая вольница их городов!
— Вы могли бы принять меры раньше…
— Какие? Потребовать выдачи Реаны? Объявить для этого войну Арнакии, чтобы теперь пришлось воевать на три фронта?
— Дела земные должны решаться вами, Ваше Величество. Я — лишь служитель Вечных, призванный очищать мир от скверны духовной…
Шегдар остановил челночную ходьбу по кабинету, уткнувшись взглядом в портьеру. Волной согнул пальцы на правой руке, растянул губы в усмешке и пристально посмотрел на Ксондака.
— Святейший Мастер! — мягко сказал Дракон. — Не кажется ли тебе, что Нанжин Арнский есть воплощение скверны и слуга нечистого? Он привечает ведьму и промышляет колдовством, о чём тебе несомненно должно быть известно, ибо эта информация сообщалась нашими доверенными людьми.
— К чему вы клоните, Ваше Величество?
— Натрави своих белых псов на арнского Мастера, — отчеканил Шегдар, целеустремленно глядя в точку над левым ухом Ксондака. — Арнакия не станет возражать: это будет дело церковное, и светских властей не касающееся.
Реана покинула Арн во второй день после полнолуния четвертой луны, когда по дорогам Арнакии уже можно было пройти, не утонув. До южной окраины Гиблых гор она и сама дошла без приключений (разбойники по дороге, оказавшиеся дружиной местного графа, приключением могут не считаться, хотя удирать от них было смешно). Но чтобы пройти дальше, по почти нехоженым тропам и горному перевалу, пришлось отыскать проводника. Он нашёлся довольно быстро, в отличие от аргументов, которые заставили бы его отправиться на перевал в такое лавиноопасное время года. Сказать по совести, аргументов не нашлось вовсе. Все те, на которые у Реаны хватило фантазии, потенциальный Сусанин выслушал со спокойствием удава, равнодушно кивнул и ответил, что совершенно незачем, видит Тиарсе, идти в горы в начале пятой луны. Реана вздохнула и назавтра пришла снова. Проводник выслушал новые аргументы, кивнул, ответил, что в горы в начале пятой луны идти, видит Тиарсе, незачем, попросил принести воды из колодца и пригласил на обед. Реана вздохнула и… с трудом поверила, когда услышала положительный ответ. Сусанинскую логику она так и не поняла за неделю совместного пути, но не слишком этому огорчилась. После перевала она шла одна, потому что в проклятый лес проводник соваться отказался. Реана спустилась ещё на целый сезон вниз, из горной зимы в майскую весну, прежде чем ощутила причину.
Лес был живой. Тот, кто лес любит, всегда ощущает его живым, радуясь лесу, как другу, который принимает тебя с такой же радостью. Растворяет в себе, не отнимая индивидуальности. Для человека, принимающего лес, едва ли покажется удивительной языческая вера в одушевленность всего. Чего же здесь не понять? Конечно, у леса есть душа! Как можно сомневаться в её реальности, когда она так явственно есть! В ровном дыхании — ветер, касающийся легкими пальцами листьев, веток и трав; в улыбке — ярким, свежим ароматом мая; в свете глаз — солнца, отражённого озерами, или луны, звезд, утонувших в тёмной ночной воде… Так все теории о невозможности счастья разбиваются об одну недоумённую фразу: 'Как это его нет, когда я его неоднократно испытывал?' Так и лозунг 'природа — не храм, а мастерская' не сумеет приглушить инстинктивного, мистического чувства: воздух, кора деревьев, сама земля под босыми ногами пронизаны чем-то неуловимо тонким, обнимающим тебя, как тёплая вода моря, держащая тебя на ладонях. В душе леса хочется утонуть — и тонешь, вдыхая солнечный свет, впитывая тепло упругой почвы, большими глотками ловя запахи земли, зелени, цветов, позволяя душе леса плясать на твоей коже ментоловым пламенем, чувствуя в себе эхо его пульса.
В обычном лесу кто-то сумеет ощутить это, а кто-то не даст себе труда раскрыться. Этот лес не оставлял выбора. Его не отравили люди, плюющие на всё, кроме себя, и он был куда более живым, чем обычный. Если привычный лес глубоко спал, дыша тихо, едва слышно, то этот лес не спал вовсе, был не просто полон жизни, но переполнен ею, жизнь едва не брызгала фонтаном, как сок, переполняющий спелое яблоко, прорываясь ароматом, кружащим голову. Здесь не получалось не верить в то, что лес — живое существо, это было слишком очевидно, чтобы 'верить' или 'не верить': очевидность смывала логику течением горной реки.
Того, кто смотрит на мир, как на механизм или 'мастерскую' это смело бы ледяной Ниагарой. Не сон, а кошмар.
Реана споткнулась. Триста лет назад это был кошмар. Для её людей — потому что живой лес внушал им мистический ужас; и для неё — потому что лес знал, кто ведёт эту толпу смертных, и хлестал силой ту, которая шла убивать. Она подготовилась, просчитала варианты заранее и выдержала. Не плывя против течения, разумеется. Ни один человек не сможет отразить в лоб чистую энергию в таких масштабах. Ведьма позволила энергии течь сквозь тело, растворилась в лесу. Лес ощущал инородное нечто, но не мог локализовать его — и боролся с 'чужой', как организм борется с инфекцией: повышением температуры.
Почти безвредно (не зря же Реда просчитывала варианты), но крайне болезненно. И она была в отвратительном расположении духа к тому времени, когда армия достигла первого эльфийского поселения (крепостей у аэстальвен вообще не было, так что городом назвать это сложно; деревней или селом — тоже, из-за размеров) и затем Ироале — столицы. Защиту Ироале ведьма снесла махом, перенаправив часть той энергии, которой бил по ней лес. Магия эльфов сгорела вместе с их магами и частью воинов. Потом пошла резня. Эльфы слишком верили в лес и своих чародеев, чтобы всерьёз готовиться к войне со смертными.
Город. Пламя. Угольные ожоги на белизне зданий и стонущей зелени леса. Уголь, багрец и дым на зелёном и белом. Пена на горящих живых ветках, кровь на стенах, тянущая корка крови на твоей коже, кровь под ногами, сперва жадно выпиваемая землей, затем льющаяся даром. Всхлипы, рык, треск, хруст, свист и шорох вспарываемого воздуха. Хрип и стоны, дым — густой, плотный, едкий, сладковатый дым. Упоение движением, болезненное удовольствие от нереальной точности, лёгкости, слитности движения в танце разрушения, ледяной восторг — цвета дыма, вмёрзшего в воздух. Цвета капли на медальоне.
Реана едва не упала, снова споткнувшись, напоролась левым запястьем, чуть ниже рукава, на сучок.
