Путаясь в длинном, уже не свежем халате, с пятнами соуса и вина, к ним подбежал небритый официант.
– Пол-литра водки, два салата, – небрежно сказал отец. – А что еще у вас есть?
– Щи, котлеты.
– А есть ли у вас яичница из американского порошка? – спросил отец.
Яичница из американского порошка! Сколько ходило среди пацанов о ней разговоров!
– Была, но кончилась, – ответил официант.
Он принес им две горы салата, залитые сметаной, из которой ребристо торчали куски мяса.
После целого дня на холоде, волнений, сопряженных с продажей этажерки, отец быстро захмелел.
– Сын, – сказал он, – возвращается нормальная Жизнь. Ты хочешь яичницу из американского порошка?
– Нет, – сказал Клементьев.
– Врешь. Ты хочешь яичницу. Официант!
– Что еще? – нехотя подошел «санитар».
– Яичницу из американского порошка!
– Я же вам оказал – кончилась.
– А если поискать?
– Она бывает очень редко.
– Ясное дело.
– А когда бывает, то мы отовариваем ею только постоянных клиентов.
– Считай, что я постоянный. В накладе не останешься.
«Санитар» колебался. Застиранная гимнастерка моего отца, его сугубо крестьянское лицо, обветренное, морщинистое, черное, видно, не внушали официанту особого доверия.
– На! – Отец расстегнул карман гимнастерки и положил на стол толстую пачку денег. – Две порции в одну тарелку. Сыну!
Официант оглянулся, осторожно взял деньги и ушел. Оркестр перестал настраивать инструменты, музыканты одновременно равнодушно глянули в публику и взяли очень высокий аккорд. Аккордеонист встал, откинул назад длинные волосы и вдруг неожиданно высоко, по-петушиному крикнул:
– Дам-ск-и-и-ий!
И зал как-то сразу насторожился, притих. Очевидно, каждый даже самый распоследний забулдыга в глубине души мечтал, что его пригласит на дамский танец одна из красавиц в бархатном платье с голыми руками. Из всех присутствующих, наверно, один отец исключал такую возможность. Ему и в голову не приходило, что его могут пригласить. Он увлеченно ел салат, пил из рюмки водку, когда вдруг рядом с нашим столиком остановилась женщина, которая сидела рядом, через проход. Она была в синем плюшевом платье.
– Разрешите? – спросила она негромким, очень приятным голосом. Клементьев оглянулся: к кому обращался этот негромкий, очень приятный голос, и с удивлением, покрутив головой, убедился, что вопрос обращен к отцу. Отец встал и жалко улыбнулся.
– Вы меня?
– Да, да. Вас.
Клементьев так никогда и не смог догадаться, почему эта красивая женщина пригласила именно его отца, человека, на лицо которого война наложила свой страшный отпечаток, в застиранной гимнастерке, подшитых валенках Может быть, она слышала разговор отца с официантом насчет американской яичницы и решила, что у него деньги куры не клюют. А может быть, ее заинтересовало присутствие сына. Не каждый день отцы приходят в ресторан с сыновьями. Если приходят – значит, не от хорошей жизни. Значит, у него неблагополучно в семье, а возможно, совсем нет матери, а какая женщина в то время не волновалась, когда у мужчины нет жены…
А может быть, ее подкупило, как Клементьев стал думать позже, выражение лица отца. У отца, хотя он часто к сыну бывал жесток и несправедлив, было очень доброе лицо. Страдания, которые во время войны выпали на его долю, сделали отца мягче, добрее к людям, нежели он был в молодости.
– Да, да. Вас.
– Я не умею танцевать.
– Я научу вас.
– Какой это танец?
– Танго.
– Ах, танго… Я видел, как танцуют его. В Австрии.
– Вы были в Австрии?
– Да.
– Как интересно! Так разрешите вас?
– Пожалуй.
