- Что происходит? - спросила она.
- Ко мне пристает один старый псих.
- Что ему надо?
- Не знаю. И знать не хочу. Посыльный приблизился снова:
- Этот господин просил передать, что он плохо себя чувствует, что вы ему непременно нужны, и он просит хотя бы подойти к нему на пару слов.
- Скажите ему - пошел он!..
Как мог Фершо унизиться до такой степени, в третий раз прибегая к услугам посыльного? В переданной им записке, набросанной дрожащим почерком на мокрой стойке бара, значилось:
'Не оставляйте меня на ночь одного. Я боюсь умереть'.
Мишель смял бумажку и бросил ее на стол, где валялись ватные шарики.
- Ответ будет?
- Не будет.
Спустя полчаса гудок 'Сайта Клары' позвал пассажиров на борт.
- Да поймите же, вы доедете со мной до Панамы. Мы проведем вместе всю ночь, а завтра поездом вы вернетесь назад.
Он был куда больше пьян, чем думал. И, выходя, подмигнул Рене. Зал опустел. Через час опустеет весь город, всюду погасят свет, и на улицах загремят железные жалюзи.
Садясь в машину, Мишель задел Фершо, который потянул его в темноте за рукав и тем привел в полную ярость:
- Да оставите вы меня наконец в покое?
Через минуту их машина уже катила к порту, а еще через некоторое время Мишель поднимался по трапу вслед за своей спутницей, с удовольствием заметив выражение удивления на лице своего друга, помощника капитана.
Он и ему подмигнул. В эту ночь весь мир был свидетелем его торжества. Весь, кроме Фершо, который не хотел понять, что стал ему омерзителен.
Тем хуже для него!
Было полседьмого другого дня, наступил вечер, когда, возвращаясь из Панамы, Мишель сошел с поезда в Колоне. По сравнению с вчерашним днем город казался мрачным и словно затаившимся. Большие здания магазинов не были освещены, не горели и вывески с названиями улиц, где располагались ночные кабаре.
На перроне маленького вокзала Мишель машинально огляделся, возможно, даже раздосадованный, что Фершо не пришел его встретить, несмотря на сцену в 'Атлантике'. Но думать об этом ему не хотелось. Направляясь к кафе Джефа, он прислушивался к тому, что теперь происходило в нем самом, к тому, что уже однажды почувствовал в себе, но в природе чего еще не мог до конца разобраться.
Походка его стала более свободной, чем обычно. Ему и дела не было до людей, которые словно тени возникали рядом с ним из темноты. Но особенно остро он ощутил свое новое состояние в тот момент, когда вошел к Джефу.
Впервые за все время он рассматривал это заведение как человек, который больше не чувствует себя здесь своим.
Впрочем, это было лишь предчувствием - у него пока не было причин думать, будто он покинет Колон или перестанет столоваться у фламандца. Такие предчувствия бывали у него и прежде, например в Дюнкерке, когда, встав однажды с постели в серенький день, он почувствовал, что это его последнее утро там. Или в тот же вечер, когда, рассеянно попрощавшись с Линой, уже знал, что никогда ее больше не увидит.
Был ли он при этом огорчен или только растроган? Нет! Он просто не отдавал себе отчета в собственной вине. Это был совсем другой человек, который собрался уехать, бросал жену и дом. Что-то словно отделилось от него, обретя в тот момент, когда он меньше всего ожидал, эдакое безликое очертание.
Впрочем, сойдя с поезда, он ощутил какую-то пустоту. Снова оказавшись на улицах Колона, которые стали ему так хорошо знакомы за те годы, что он жил здесь, Моде не почувствовал облегчения, которое возникает при возвращении. Он больше не прислушивался к окружающему шуму, не задавал себе вопрос, какое судно ожидается в порту.
Огни витрины Джефа, например, были ему так же знакомы, как навсегда оставшиеся в памяти газовые фонари родного Валансьенна.
Войдя в помещение и услышав за собой шелест бамбуковой занавески, он не испытал ничего другого, кроме удивления.
Фершо не ошибался, высмеивая Мишеля, хотя все же был не прав, позволяя себе безнаказанно насмехаться над молодежью. Только теперь Мишель стал отдавать себе отчет в том, что в течение многих месяцев его идеалом было это, не всем доступное кафе, воплощавшее тайну и поэзию большого порта.
Но какую тайну, черт побери, заключал в себе этот плохо освещенный зал, где одновременно находилось человек пять-шесть и где в самом начале своей жизни здесь он, никому не знакомый, с благодарностью принимал любой знак внимания со стороны хозяина?
Как и все, он знал, что Джеф был на каторге. И наблюдал за этим огромным, заплывшим жиром с вислым животом человеком, приветствующим некоторых клиентов, как близких людей, склоняясь над ними за стойкой, чтобы о чем-то пошептаться,-в точности как отдающий приказы главарь банды.
Джеф говорил любому 'ты' или 'вы', и в первые месяцы Мишель простодушно подсчитывал, к кому он обращается на 'ты'.
'Он начинает ко мне привыкать',-думал он.
Здесь случайных прохожих не кормили. Это не был ресторан в обычном смысле слова. В услужении у Джефа был только один засаленный негр на тесной кухне, куда Джеф время от времени наведывался сам, чтобы понюхать содержимое кастрюлек. Но для завсегдатаев это была лучшая кухня в Колоне.
Даже богач Ник Вондрас, которому всегда ставили прибор в доме дяди, чаще всего столовался у Джефа. В эту минуту он как раз находился здесь, играя в карты с бельгийцем, Жюльеном Кутюрье и Альфредом Жандром. Не отвлекаясь от игры, все они лишь кивнули ему.
- Уже вернулся?
- Старика не видел?
Мишель поискал глазами Рене - ее в зале не было. В уголке поглощал спагетти Голландец.
- Подать ужин? - спросил негр из кухни.
- Не сейчас, Напо.
У него было время. После вчерашней выходки не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к Фершо.
Джеф ничего не ответил, значит, старик не разыскивал его.
Но он придет. Мишель был в этом уверен. За свое будущее он не беспокоился, по крайней мере - за ближайшее. Теперь, когда некоторые вещи словно стали отделяться от него, пусть это произойдет поскорее!
Ему вспомнилось, как однажды в Кане в восемь утра он разыскивал незнакомого ему господина Дьедонне. Он совсем не знал, что его ожидает он вообще не знал, что с ним будет. И тем не менее был полон решимости не возвращаться на улицу Дам. Подчас холодный пот выступал у него на висках, перехватывало горло, но он все равно шел вперед.
У Джефа он не присел. С сигаретой во рту постоял позади игроков, рассеянно наблюдая за партией в покер и за своим отражением в зеркале.
Это уже не был тот молодой человек, который стучался на улице Шануанесс. По-прежнему худощавая, его фигура приобрела что-то значительное. Но черты лица, вместо того чтобы стать жестче, смягчились. Не вызывал ли он прежде впечатления озлобленного существа из-за постоянного недоедания? Маленькие прыщики на его ставшем более гладким, покрытым ровным загаром лице пропали вовсе. Чувствовалось, что он заботится о своей внешности, но не подобно Вондрасу, который всегда выглядел человеком, только что побывавшим в парной бане и у парикмахера, и смахивал на левантинца, а может быть, и еврея, хотя всячески отрицал это.
