Словом, если Моде не был совсем своим в кружке Джефа, то исключительно оттого, что сам не хотел этого. Однако думать об этом сейчас, после того как он приложил столько сил, чтобы обрести их дружбу и доверие, выглядело очень странно. И тем не менее все было именно так: он действительно к этому не очень стремился, он был из другого теста, чем они; что-то в нем упорно противилось полной близости, полному слиянию с этими людьми.
С этой точки зрения нельзя было не признать правоты Фершо. Тот сразу понял, что Мишель чувствовал себя среди них не в своей тарелке. Чтобы сохранить свое преимущество, старику надо было избегать сарказ-мов, которые лишь подстегивали Мишеля и ожесточали против хозяина.
Отчего Фершо так привязался к Мишелю? Потому что с первого дня ощутил ' нем почти такую же силу, которая двигала им самим в дни его молодости.
Это чувство лежало в основе всего. Затем к ним прибавились более смутные чувства. Скажем, когда Фершо пришел к Мишелю в его комнату у госпожи Снек, он испытывал страх - страх потерять ту близость, к которой уже привык, страх остаться снова в одиночестве, страх оказаться в старости далеко от родины без своего спутника.
Все было именно так, и когда их взгляды встретились, они поняли друг друга. Фершо покраснел - он уже чувствовал свое унижение, соглашался на такое унижение, даруя его своему спутнику в знак уважения.
Да, Мишель уехал с ним... Но ни Джеф, ни Вондрас, ни оба сводника, игравшие в карты, никогда не поняли бы его, если бы тот им признался, что уехал исключительно потому, что уже тогда знал, что отныне станет хозяином положения, и в то же время из жалости к Дьедонне Фершо.
Первоначальное восхищение его угасло. Он больше не видел ни Человека из Убанги, ни финансиста, владевшего миллиардом, заставлявшего дрожать банки и правительства. Теперь ему одному представилась возможность наблюдать день и ночь за стариком со всеми его недостатками.
Какую ярость испытывал, наверное, Фершо, потешавшийся над всем миром, сознавая, что именно в таком свете предстает перед каким-то мальчишкой. Только ради него он еще пыжился, грозил всему свету, говорил о неминуемом реванше.
В первое время он пытался приобщить молодого человека к своей философии, стараясь объяснить суть своего презрения к людям.
- Я мог бы...
Он еще был полон сил. Еще его не одолели. Он мог бы, если бы захотел...
- Но я предпочитаю...
Разве он не пожил достаточно и не все уже пережил? Теперь ему больше по душе было одиночество, и, хотя не подчеркивал, но это само собой предполагалось - свое одиночество вдвоем.
- Позднее вы поймете, Мишель...
Мишель же был убежден, что уже все понял, поэтому-то он и испытывал к старику такое презрение. Но разве не все старики одинаковы? Этому нужна была молодая аудитория, перед которой он мог погарцевать. И вот, не имея возможности разговаривать с ним весь день, он придумал мемуары, которые писал с той же серьезностью, с какой диктовал свои 'Мемуары' Наполеон на Святой Елене.
Конечно, он прибежит, возможно, сегодня вечером, может быть, завтра, станет умолять Мишеля вернуться. И подобно некоторым любовникам, будет испытывать радость и гордость от своего унижения.
Да, все было так: он, Фершо, был способен унизиться до такой степени, что рыскал, как нищий, по улицам в поисках ничего не значащего мальчишки!
- Рене у себя? - спросил Мишель.
Обратил ли внимание Джеф, что он не такой, как всегда? Прозвучал ли непривычно его голос? Так или иначе, но тот оторвался от карт и с любопытством посмотрел на молодого человека.
- Она вернулась в одиннадцать часов. Наверное, смертельно устала.
Это означало, что остаток ночи Рене провела с мужчиной. Но какое ему до этого дело? Ревновал ли он Рене?
Может быть, Джеф пытался его искушать? Вообще относительно него и Рене в доме существовал какой-то заговор.
- Само собой, ты не задержишься надолго у старого каймана. Не так ли? - говорили ему.
Он и сам начал привыкать к этой мысли, но испытывал чувство неловкости.
Однако факт был налицо: своей выходкой он порвал с Фершо и остался без гроша в кармане.
У него не было ни гроша уже тогда, когда он сошел на берег в Панаме. Всю жизнь, как проклятие, его преследовало унизительное безденежье.
Он мог бы попросить госпожу Лэмпсон уплатить за головку индейца. Он ведь назвал ей стоимость- двести долларов. Но она забыла об этом, а ему не хотелось испортить впечатление о себе.
Короче, его ждало, по мнению Джефа и остальных, то же будущее, что и Жюльена Кутюрье и Альфреда Жандра, которых попросту звали Фредом и Жюльеном,- они были почти всегда неразлучны. Может быть, что-то большее, ибо Фред и Жюльен в своей среде играли роль лишь служащих при банкире. Не зная их, можно было легко ошибиться на их счет. Это были средних лет мужчины, только Фред начал лысеть, а виски у Жюльена поседели, придавая внушительный вид.
В особом квартале у них были жены. Они никогда не повышали голоса, вкладывали деньги в бизнес и устраивались так, чтобы раз в три года вместе съездить во Францию, где уже купили землю на берегу Марны.
Рене была свободна. Мишель ей нравился.
- Ты не хочешь пойти с ней поздороваться? - спросил Джеф.
Конечно, пойдет. Он ведь для того и пришел. Ему нужны были деньги. Он уже одолжил десять долларов у Билла Лигета, когда расстался с ним.
- Оставил дома бумажник... Верну при следующей встрече,- сказал он ему.
Он нуждался тогда в деньгах на обратный билет. А теперь?
Попав в подобную ситуацию неделю назад, даже накануне, он испытал бы чувство страха и пошел бы к Фершо на поклон!
- Я схожу наверх,- объявил он.- Поставь два прибора, Напо!
Тот работал на отель и кафе. Здесь кормили только знакомых, можно сказать, приобщенных людей. В большинстве своем-французов из Колона или Панамы, входивших в один круг людей.
Мишель добрался до галереи, поискал выключатель, ощупью прошел до двери и толкнул ее.
- Кто там?
- Это я, - ответил он.
- Уже вернулся?
Она проснулась еще до его прихода, потому что быстро пришла в себя. Как и Лина, она любила понежиться в темноте, неизменно держа руку на животе.
Мишель это знал, и в тот момент, когда зажег свет, убедился, что... Он не ошибся. Левой рукой она защитилась от света, а правую держала между бедрами. Была голая, простыня отброшена к ногам. Он смотрел на нее без желания, как на товарища. Был рад встрече, испытывая чувство сообщничества, которое связывало их обоих.
- Который час? Раз ты вернулся, значит, уже за шесть!
- Семь часов.
- Все хорошо прошло?
- Очень.
- Надеюсь, ты не ходил к старику?
- Не ходил и, вероятно, не пойду никогда.
- А еще говорят, что дряни - женщины! Ты обошелся с ним очень жестоко!
- Увидишь, он все равно будет приставать ко мне повсюду.
- Что ты собираешься делать?
Присев на край постели, он ответил:
- Еще не знаю.
И все. Но этого было достаточно. Разговаривая с Рене, можно было не опасаться, что тебя не поймут,
