которой всегда вызывал у него тошноту, по животу, на котором брюки держались на веревках и из них высовывался кусок серой ткани.
'...Дорогой старик...'
Вот тогда-то, внезапно, без какого-либо перехода, без толчка на него нашло озарение. Но он не вскочил со своего места, не задрожал, а только смертельно побледнел, потому что ему показалось, что кровь застыла у него в жилах.
Он не испытывал ни страха, ни возмущения. Лишь одно удивление. Как испытываешь, страдая от смутного недомогания, великое чувство облегчения, когда вдруг прорывает давно назревший гнойник.
Как же он не догадывался прежде, в каком направлении идет? Жил, словно в лихорадке, давно испытывая смутное беспокойство и борясь с призраками.
Наконец-то глаза у него раскрылись, и он понял то, что другие уже давно поняли. Он чувствовал, что прозрел. Никакой Джеф или тем более Суска больше не страшили его.
Подумать только, что в течение стольких дней, подталкиваемый неизвестной силой, он бродил вокруг Джефа, тщетно пытаясь понять смысл его слов, его взглядов!
А между тем все было так просто. Джеф сразу догадался, чем все кончится. Более того: Джеф подсказал ему, как действовать.
'За что я тебя упрекаю? За то, что не могу...'
День за днем Джеф следил за его успехами. Джеф чувствовал, как созревает Мишель. Вот почему он посоветовал Рене:
'Брось его!'
Он не остановил его, даже напротив. Почти подтолкнул. С чего это ему вздумалось рассказать про Голландца и обезглавленных трупах, прибитых к берегу?
Теперь Мишель видел все до мелочей. Когда, скажем, старый каторжник спросил его, где Фершо прячет деньги...
Деньги были тут, в этом кресле, на животе спящего 'дорогого старика'.
Мишель не пытался бороться с собой, как не боролся в тот момент, когда бросил Лину. Все воспринималось им как заданность, как потребность, словно то, чему суждено было случиться, было предопределено заранее.
Он вылетит в Вальпараисо и войдет в просторный дом доньи Риверо, чтобы занять там свое место. Он скажет: 'А вот и я'.
Перед обедом он отправится узнать, какие есть рейсы. Это надо сделать в первую очередь.
Что касается деталей предстоящей операции, то он рассматривал их без спешки, не подталкивая себя, все еще под впечатлением сделанного открытия, напоминая тех древних христиан, перед которыми на секунду разверзлись небеса.
Еще предстояло ответить на ряд вопросов. Разве, говоря ему о том, как он бросил динамитную шашку в трех негров, Фершо не подчеркивал необходимость своего поступка?
Разве Фершо пожалел Лину? Разве не посмотрел в тот вечер на своего секретаря с явным восхищением?
Более того: Мишель был теперь убежден, что, помимо разгадавших его Джефа и Голландца, все понял и Фершо. Понял с первого дня их знакомства, когда оценивающе взглянул на тогда ничем не приметного молодого человека.
С чего бы он тогда привязался к нему, если бы не считал способным на поступок, который сам рассматривал таким простым и оправданным? Нет, он, несомненно, признал в нем родственную душу.
Внезапно все стало удивительно ясно. Моде был заворожен ослепительным светом, который выхватил самые различные подробности, малейшие взгляды и слова, которыми они обменивались. В том же Дюнкерке, где, совершенно ясно, решилась их судьба, он спросил Фершо, что тот думает о нем, считает ли сильным человеком... Фершо проявил нерешительность... Выглядел печальным... Был готов заговорить, но потом раздумал.
Очевидно, потому, что не решался дать определение той силе, которую ощутил в своем секретаре!
И вот во что все вылилось! Судя по полученным письмам, самолеты летали в Чили через день. Раз письмо пришло сегодня, значит, самолет будет не завтра, а послезавтра. Так даже лучше. У него хватит времени уточнить все детали.
Моде по-прежнему пристально рассматривал старика. Пергаментная кожа на его лице дергалась всякий раз, когда на нее садилась муха.
Фершо открыл глаза. Мишель едва успел отвернуться. Но не достаточно быстро, потому что на лице старика отразилось беспокойство.
- В чем дело? - спросил он, выпрямляясь на своем месте.
- Ничего. Вы спали.
- Понятно!
Ему понадобилось время, чтобы успокоиться. Как бы стирая воспоминание о дурном сне, он провел рукой по лбу. Вероятно, на какое-то мгновение Фершо все же увидел глаза Мишеля, устремленные на него.
- Сегодня мы больше не будем работать,- объявил он.
- В таком случае с вашего позволения я пошел.
Моде хотелось скорее оказаться у Джефа. Это было сильнее его. С того момента, когда на него нашло озарение, ему не терпелось увидеть человека, который первым разгадал его. Разумеется, он ничего ему не скажет.
Наоборот! Ему следовало вести себя очень осмотрительно.
Он вышел на улицу. Дождя все не было. Обычно яркий, город выглядел серым, улицы - пустынными. Вдали слышались пароходные гудки, свистки паровых кранов, грохот металла.
И тут по одному только знаку Мишель понял - то, чему было суждено, случится непременно: отныне, ощущая себя чужим, он действовал словно в декорации из сновидений.
Да, все было кончено. Он уедет. Он уже почти уехал. Оставалось проделать некоторые вещи. Не простые, опасные, но это не пугало его. Мишель был спокоен. Куда более спокоен, чем в предшествующие дни. Он даже боялся своим хладнокровием выдать себя бельгийцу. Следовало последить за собой.
Бельгиец был не один. Ник Вондрас и оба сутенера, Фред и Жюльен, казавшиеся еще более глупыми, чем все буржуа на свете, закатав рукава и расстегнув воротнички, сидели за столиком и играли в белот.
Они не прервали партию, чтобы поздороваться с ним, только кивнули, а Джеф что-то проворчал.
- Налей мне перно, Напо,- попросил Мишель.
Негр вышел из тесной кухни и прошел за стойку. Мишель дал себе слово много не пить. Сейчас было не время. Но он справится с собой. Отныне ему требовалась вся его выдержка, а не горячность.
Каким образом когда-то Джеф убил человека? Ибо он тоже убил однажды. Но его схватили. Возможно, случай был совсем иной. Для этого достаточно было взглянуть на примитивную громаду фламандца. Несомненно, заколотил до смерти в порыве ревности или гнева.
Что бы все они, сидевшие сейчас за столиком и бросавшие смятые карты, сказали, если бы он, Мишель, хладнокровно - ведь он был по-прежнему спокоен, о чем ему говорили зеркала,- произнес:
- Завтра я убью этого каймана!
Фраза ему понравилась. Она звучала, как музыка. Слова 'старый кайман' подходили как нельзя лучше. Это был действительно старый скрюченный и беззубый кайман, о котором никто и не пожалеет.
- Через день, через две недели, через месяц...
Он еще не знал, выйдет ли за него замуж мистрис Лэмпсон. Но теперь это значило ровно столько, сколько, покидая Париж, значила другая мысль - возьмет ли его Фершо к себе и понравится ли он ему.
Главное было уехать, подняться на ступеньку выше, ступеньку, которая казалась ему окончательной.
Сейчас он отправится в 'Вашингтон', хотя редко бывал там во второй половине дня. Но ему нужно было увидеть дворец новыми глазами, глазами человека, который отныне будет жить в такой же роскоши.
- Завтра я...
И громко спросил:
