производительности труда и даже духовные факторы, ограничивающие свободу действий.
В своих работах Бродель чаще всего оперирует именно теми тремя 'уровнями' исторической действительности и соответствующими этим уровням 'ритмами социального времени', которые названы выше. Однако сам же он отмечает, что это в известном смысле является упрощением исторической действительности, что на самом деле можно выделить десятки, сотни различных 'уровней' и соответствующих им 'временных ритмов'. Причем это не просто теоретическое положение, но и правило, которого он придерживался в конкретно-исторических исследованиях.
Для окончательной оценки историко-социологической концепции Броделя важно уже теперь обратить внимание на два обстоятельства.
Во-первых, следует иметь в виду, что, указывая на 'многоэтажность' общественного 'здания' как на предмет всей исторической науки в целом, он совершенно четко обозначает и сферу своих личных интересов - эту 'почти неподвижную историю людей в их тесной взаимосвязи с землей, по которой они ходят и которая их кормит; историю беспрестанно повторяющегося диалога человека с природой... столь упорного, как если бы он был вне досягаемости для ущерба и ударов, наносимых временем'[84]. Бродель категорически утверждает, что историю в целом можно понять только при сопоставлении ее с этим необозримым пространством почти неподвижной истории. Только так можно выявить действительный фундамент исторических событий, которые вырастают из этой глубины, центра притяжения, вокруг которого вращается все. Нетрудно заметить, что в отличие от Блока Бродель отдает предпочтение тому пласту исторической действительности, где люди преимущественно
Чем объяснить смещение акцентов в концепции Броделя: 'ближе к земле', к этим многовековым постоянствам и полунеподвижной глубине? Может быть, его стремление переориентировать в этом направлении историческую науку следует оценить как одно из проявлений той общей для всех буржуазных гуманитарных и социальных наук тенденции, о которой говорилось выше,— поворота от психологизма и межличностных отношений в сторону макросистем и структур как решающих способов объяснения действительности? Вероятно, это так. Броделю, стремившемуся сделать из истории науку, не уступающую другим наукам по уровню доказательности, по степени вооруженности современными средствами научного анализа, видимо, в большей мере импонировала та сфера, где не было простора для случая, для внезапных зигзагов, где, хотя и ценой огромных трудностей, но все-таки можно было отыскать прочные связи, долговременные структуры. Не следует сбрасывать со счетов и страстную приверженность Броделя к французской географической школе П.Видаль де Ла Блаша. На сегодня он, пожалуй, один из самых достойных продолжателей лучших традиций этой школы. Те разделы работы Броделя 'Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II', где речь идет о географии человека, нельзя читать, не испытывая чувства восхищения. И дело не только в глубине, в содержательности этих разделов. Он неукоснительно следовал правилу: 'Дать увидеть - так же важно, как дать понять'. В его описаниях гор, прибрежных пейзажей, в которые естественно вписывается человек с его неторопливой повседневностью, есть нечто близкое и по форме, и по существу к стилю импрессионистов с характерной для них прозрачной непосредственностью, эмоциональностью и красочностью, что в сочетании с глубоким анализом делает эти страницы работы Броделя, пожалуй, наиболее яркими в его творчестве[23] . Не случайно, видимо, ему становилось 'скучно' и он, по его собственному выражению, 'ослабевал'[86], когда брался за хронику политических событий (она составляет третий раздел его 'Средиземноморья').
Однако вряд ли только указанными обстоятельствами можно объяснить смещение акцентов в концепции Броделя. Есть, как нам кажется, и более серьезные причины. И хотя они тоже укладываются в русло традиций и французской школы 'географии человека', и французской социологической школы, лучшими эти традиции уже не назовешь. Речь идет в данном случае о понятии 'среда', о ее роли в исторической действительности в соотношении с деятельностью человека - 'субъекта' этой действительности. Буржуазная социология и история всегда спотыкались, доходя до этого момента при установлении предмета исторической науки. Бродель в этом смысле не исключение. Но он и не из тех, кто покорно следовал установленным образцам. С его именем, как нам представляется, связано 'осовременивание' не решенной буржуазной исторической мыслью проблемы 'объекта' и 'субъекта' исторической действительности. Правда, сам Бродель не представлял в полной мере, к каким последствиям может привести заложенное им начало, суть которого в следующем.
Броделевская 'неподвижная глубина' истории противостоит не только упорному натиску времени, но и воздействию на нее людей. Однако историческую действительность (сошлемся в данном случае на вывод, сделанный советским философом А.Ф.Асмусом в ходе анализа взглядов К.Маркса на предмет исторической науки) нельзя рассматривать в виде только 'объекта'. При таком рассмотрении историк неизбежно вынужден разделять в своем созерцании то, что неразрывно связано в самой действительности: деятельность 'субъекта' истории, т.е. общественного человека, и результат этой деятельности το общественные отношения, учреждения, образования, события, в которых сама эта деятельность выражается и осуществляется[87].
У Броделя люди еще не 'бесполезны' в общей сфере того 'центра притяжения, вокруг которого вращается все'; они станут таковыми несколько позднее в трудах его учеников. Но они уже растворены в обстоятельствах, в 'среде'. Человек не рассматривается Броделем прежде всего в качестве 'субъекта' и в связи с развитием человеческой деятельности, создающей те самые обстоятельства, в которых он будет действовать. Это и нашло выражение в его утверждении: 'Люди творят историю. Да, но и история тоже создает людей, она формирует их судьбу эта анонимная, но глубокая и зачастую безмолвная история'
Если бы все существо проблемы сводилось лишь к этому утверждению, можно было бы отметить, что оно не лишено доли истины, обстоятельства действительно влияют на судьбу человека, формируют его. Но Бродель отводит обстоятельствам, 'среде', 'объекту' не просто роль фактора обратного воздействия. Он превращает их в доминанту, неподвластную сознательной, материальной, преобразующей деятельности людей. И если в трудах самого Броделя эта идея выражена в форме эскиза, общего наброска, то позднее, в работах третьего поколения историков школы 'Анналов', она получит логическое завершение, будет наполнена конкретным содержанием.
Второе обстоятельство, на которое хотелось бы обратить внимание и которое неразрывно связано с первым, вытекает из него,— это отношение Броделя к проблемам социального времени и многообразия его ритмов. Для Броделя 'социальное время' не только познавательная категория, но и прежде всего объективная реальность, неразрывно связанная с предметом исторической науки. Он подверг обстоятельной критике идеалистическое понимание Ж.Гурвичем категории 'социальное время'. Гурвич предложил широкий набор временных единиц: долгосрочное, или медленно движущееся, время; иллюзорное, или внезапное, время; непрерывно пульсирующее время; циклическое время, как бы танцующее на одном месте; ожидающее время; время, бегущее медленно; время, бегущее то быстро, то медленно; взрывчатое время[89]. Что делать, спрашивает Бродель, с этим набором историку? Как из всех этих ярких цветных вспышек создать необходимый ему ровный белый свет. Это хамелеоноподобное время оказывается самым поздним пришельцем в архитектурном сооружении, построенном Ж.Гурвичем, и по необходимости получает свое место среди других, ранее его устроившихся обитателей. Оно должно приспосабливаться к жизненному пространству, уже занятому 'уровнями в глубину', 'проявлениями социальности', 'социальными группами' или 'глобальными обществами', и неизбежно оказывается закрытым в каждом из этих пространств, как ветры в кожаной сумке Эола. Потому-то все это громадное, идеально сконструированное сооружение существует вне времени. Ему не хватает истории. Для Броделя есть лишь одно реально существующее необратимое время. В этом едином времени длительный период, период средней продолжительнсоти, единичное событие сопоставимы друг с другом, так как они замерены
