— Пойдем-ка ко мне в комнату!
И как только они переступили порог, несмотря на настежь открытое окно, выходящее в сад (в проеме окна стояла прекрасная роза, совсем одна), закричал:
— Ты откуда сейчас?
— Ходил прогуляться, — ответил Андрасси.
— Прогуляться!
Форстетнер оставался в своей панаме, нахлобученной на лоб. Из-под нее сверкали его серые глаза. В комнате было совсем светло. С потолка ниспадала большая белая волна кисейной сетки против комаров.
— Прогуляться!
В его голосе смешались накопившиеся обиды и удовольствие от возможности, наконец, расквитаться за них. Он придвинулся ближе к Андрасси.
— Мелкий негодник! А ведь я тебя предупреждал.
Одетый во все серое, он выглядел невероятно тусклым рядом с этим высоким загорелым юношей в синей рубашке и полотняных шортах.
— Надеюсь, ты не будешь отрицать, что я предупредил тебя?
— Но, Дуглас, я уверяю вас…
— Он меня еще уверяет! Ты, значит, прогуливаешься? Хорошенькие прогулки. С миленькими дамочками.
— Нет.
— Идиот, ты что, думаешь, что живешь в пустыне?
Обдавая Андрасси своим кисловатым дыханием, словно от вина, оставленного в графине, в который попали мухи, он произнес:
— Это же Капри, мой милый. Ты думаешь, что здесь можно прогуливаться с милыми дамочками и чтобы об этом никто не узнал? Это здесь-то?
Со стороны могло показаться, что в какой-то момент удовольствие от демонстрации знаний местных особенностей пересилит в нем злость. Нет, злость вернулась. Он продолжал:
— Я же тебе запретил. Запретил! — произнес он срывающимся голосом. — Но я оказался настолько глуп, что поверил тебе.
Иногда его голос скрипел, как деревянная поверхность, по которой провели ногтем. Форстетнер придвинулся еще ближе, понюхал с отвращением, морща свой красный нос, состроил гримасу.
— От тебя воняет женщиной!
— Неправда!
Сандра совершенно не пользовалась духами, и от нее мог исходить только запах хлеба или стирки.
— Как это неправда! Я знаю все. И всегда буду знать.
Лицо его выражало настоящую ненависть. Андрасси ничего не понимал.
— Это правда, да или кет?
— Да, — ответил Андрасси.
Форстетнер задрал лицо еще выше.
— Мелкий негодник!
И его рука вцепилась в рубашку Андрасси.
— Довольно, — остановил его Андрасси.
Он схватил Форстетнера за запястье и хотел вырваться, но тот держал крепко. Они так и остались стоять, друг против друга: рука одного на запястье другого, серые маленькие глазки Форстетнера на морщинистом лице, густые брови Андрасси.
— Я вам запрещаю оскорблять меня, — возмутился Андрасси.
Форстетнер стоял, не двигаясь с места. Он дышал немного более порывисто, чем обычно, и немного задыхался.
— У нас был договор, — продолжал он уже более спокойным голосом. — Ты обещал.
— Я не должен был обещать.
— Ага, так ты признаешься!
— Я ни в чем не признаюсь. Но я хочу знать, почему вы поставили такое условие.
Форстетнер, наконец, выпустил рубашку.
Отвернулся и что-то пробормотал.
— Что?
Форстетнер произнес немного громче:
— Я не хочу быть смешным.
Андрасси, удивленный, остановился. В голосе Форстетнера, в выражении его лица было нечто, похожее на страдание, страдание жгучее, постыдное и умоляющее.
— Но Дуглас… — медленно начал Андрасси.
Форстетнер поднял глаза. В них по-прежнему сохранялось что-то вроде мольбы.
— Я не понимаю, как…
В коридоре послышались шаги. Раздался стук в дверь.
— Что там такое? — спросил Форстетнер, сразу же обретая свой обычный сварливый тон.
— Княгиня Сан-Джованни просит вас к телефону, синьор.
— Иду, иду.
Страдание и мольба исчезли. Остался маленький старик с выражением ребяческого удовлетворения на лице.
— Вот видишь, княгиня… — сказал он, обращаясь к Андрасси.
А что, собственно, он должен был видеть? Держа руку на ручке двери, Форстетнер еще раз обернулся. Лицо его опять стало злым, и он проговорил, глядя в землю:
— Наш договор, может быть, и абсурден, но это договор. Ты был волен не соглашаться.
— Я был волен? В концентрационном лагере?
— Ты мне дал обещание. Я требую, чтобы ты выполнял его.
Он открыл дверь.
— Эти маленькие славные дамочки, — пробормотал он. — Эти грязные маленькие славные дамочки. Выставят тебя на смех и все. А заодно и меня тоже.
Ночь.
Их губы, наконец, разъединились.
— Я люблю тебя, — сказала Сандра.
Андрасси наклонился, прижался губами к ее шее. Ее голова была откинута назад, и шея ее была твердой и напряженной. Андрасси слегка прикусил ее. Она издала тихий стон и еще сильнее повернула голову в сторону. Андрасси нежно покусывал ее все дальше и дальше, почти в самый затылок, в то место, где начинаются волосы.
— Как хорошо, — сказала она. — Еще.
Он стал покусывать сильнее. Тело Сандры под его телом напрягалось, напрягалось. Затылок то уходил, то возвращался.
— Сандра.
Они были в темноте, наконец-то, совсем одни, затерянные в ночи. Большие сосны, как зонтики, прикрывали их своей тенью. В двух шагах от них тень кончалась, и начинался лунный свет, белый и пустой. Рядом с ними, словно часовой, застыла агава со своими твердыми саблеобразными листами.
— Любовь моя…
Только голоса нарушали их уединение. Категоричные, более громкие, чем в жизни, голоса. Они доносились из кинотеатра, который находился совсем рядом. Киномеханик, должно быть, открыл свою кабину. Слышны были голоса из фильма, как в зале, даже еще более громкие оттого, что они одни звучали в ночной тишине. А во время пауз слышалось монотонное тарахтение проекционного аппарата. Или другие шумы: мотора, сирены, шорохи, доносившиеся из города, как из какой-то дыры.
— Я тебя люблю.
