Сатриано.
Андрасси ничего не ответил. Его удивление уже постепенно сменялось смутной грустью, душевной размягченностью, глухим отчаянием, которые уже не раз накатывались на него на острове.
— Найди другую, — посоветовал Вос.
— Но я люблю эту.
— Значит, тебе не повезло, — философски заметил Вос.
— Нет.
Наступила пауза. Через окно издалека доносились резкие голоса. Вос подошел к Андрасси, положил руку ему на плечо.
— Послушай, — начал он. — Через три дома отсюда живет одна женщина, такая, что иногда выть хочется — настолько я ее хочу. Сиськи, старина! Уже одиннадцать лет я ее хочу. И ни разу за все это время я к ней не прикоснулся.
— Но почему?
— Потому что я хочу остаться на Капри.
— На Капри все делают то, что хотят, — возразил Андрасси, машинально повысив голос почти до голоса госпожи Сатриано.
— Чепуха, — сказал Вос. — Все делают, что хотят, только в том случае, если удается спрятаться.
— Но если я женюсь на ней, черт побери!
— Если тебе ее отдадут…
— Мне ее отдадут.
— Так, — сказал Вос. — А Форстетнер?
— Плевал я на Форстетнера.
— А на что будешь жить?
— Я буду работать.
— Где?
— Всегда можно найти работу.
— Только не здесь.
— А ты?
— Я? Я живу один. И никогда не обедаю у себя дома.
— Как-то раз антиквар сказал мне, что ему нужен помощник.
— Да, — сказал Вос. — Но в этом году у антиквара на горизонте только один клиент: Форстетнер. Ты думаешь, антиквар захочет с ним ссориться?
— Я тебе уже сказал: плевать мне на Форстетнера.
— На него не поплюешь. Если ты уйдешь от него, он начнет строить козни.
— Почему?
Вос задумчиво посмотрел на него.
— Ты сам хорошо знаешь.
— Можно, в конце концов, уехать с Капри, — мрачно проговорил Андрасси.
— Да, — согласился Вос. — Можно. И поселиться в Неаполе, в переулке, на третьем этаже, где ты будешь постоянно упираться носом в чей-нибудь зад.
Андрасси ничего не ответил.
— Ты думаешь, игра стоит свеч? — спросил Вос.
Андрасси продолжал молчать.
— Вот то-то и оно, — добавил Вос. — Каждому хочется добавить немного воды в свое виски, старина.
Тем временем сам он сделал глоток, не разбавляя.
— Послушай, как-то раз приезжает сюда дочь Сатриано…
— У них есть дочь?
— Да, причем небезынтересная особочка, уж поверь мне. Это женщина, которая не пропустит мужчину, не положив руку, куда ей хочется. И в первый же день на кого, ты думаешь, она решила опереться своей рукой? На бедного Boca. Вот. А тот оказался из-за этого в трудном положении. Бедный Вос.
— Она что, такая уродливая?
У Boca был такой вид, будто он воскрешал свои воспоминания.
— Нет, она скорее даже весьма смазлива. Но только я говорил себе: если я пересплю с ней, Сатриано могут быть недовольны, и если я не пересплю с ней, они опять же могут остаться недовольны. Понимаешь, ведь у них могло сложиться впечатление, будто я пренебрегаю их творением. И если речь идет о том, чтобы переспать ради того, чтобы переспать, говорил я себе, то, может быть, они предпочтут, чтобы это было лучше с другом, а не с кем-то еще.
— Но, черт побери, — воскликнул Андрасси, — ты — то хотел этого или нет?
— Какое это имеет значение? — удивился Вос. — В общем, как-то раз я предложил ей: «Приходи посмотреть мою мастерскую». Она пришла. Мы устроились на террасе…
Он подбородком показал на место, где они сидели.
— … И мы сидели, смотрели на деревья, о чем-то болтали. Клянусь, она часто потом приходила. Так вот, старина, через некоторое время она уехала с острова, но переспать ей удалось только с пейзажем.
Казалось, он гордился этим.
— Вот и ты тоже можешь утешиться с пейзажем, а? Любовь, ты знаешь…
Он презрительно фыркнул.
— Раз-другой, время от времени, я ничего не имею против…
Между тем история с покупкой виллы развивалась в нормальном ритме: стороны встречались, как правило, два раза в день, обычно на террасе одного из кафе на площади. Позиции были предельно ясны. Форстетнер соглашался заплатить четырнадцать миллионов. Предложение было выгодным. Домовладелец знал это. И изъявлял готовность. Он даже успел поведать об этом Рамполло. Но сама легкость, сама быстрота, с которой они пришли к согласию, вызывала у него головокружение. Ему мерещилось, будто у него что-то украли. И со щемящим сердцем он продолжал сражаться, пытаясь выторговать что-нибудь еще. Четырнадцать миллионов, идет! Но тогда он не станет ремонтировать трещину в большом водосборнике.
— Я требую ремонта.
Владелец виллы возражал:
— Хорошо. Но вы заплатите посреднику не только свою долю, но и за меня тоже.
— И не подумаю. Я уплачу только свою долю.
Форстетнер приоткрывал свой портфель. Последовав, наконец, совету Ивонны Сан-Джованни, он снял со счета в банке четырнадцать миллионов и приносил их, пачки денег, на каждую встречу — в красивом портфеле из желтой кожи.
— Вся сумма здесь. Она ваша. И в придачу дарю вам еще этот портфель.
Владелец виллы снова вздыхал, на этот раз от вожделения. Слишком много искушений за один раз. Теперь еще и портфель. Он уже знал, что уступит. За другими столами прислушивались. Все были в курсе переговоров.
— Да, вот что еще: я, разумеется, заберу большую лампу в гостиной.
— Вовсе не разумеется. Лампа фигурирует в инвентарном перечне. Я оставлю ее себе.
— Это память о моей бедной жене.
— Тем более, я обожаю сувениры.
Весь серый под своей шляпой, Форстетнер усмехался.
Владелец виллы возмущался:
— Но ведь это мой сувенир. Память о моей жене.
Тут в разговор вступал Рамполло:
— Профессор! Память — святое дело.
— Вот именно, поэтому и не будем это обсуждать.
Вокруг них бурлила площадь. Мимо проходили люди в желтом, в голубом. И запах кожи, запах крема и масла от солнечных ожогов. И люди смотрели на портфель.
