— Ну, в путь! — сказал князь управляющему. Управляющий двинулся впереди своего господина
и оба с недоумевающе - испуганными лицами покинули дом.
— А ты не удивился? — обратилась княгиня к Георгию, как только из комнаты вышли князь и управляющий.— Ты объездил весь мир, видел ли ты что-нибудь подобное? — с возмущением спрашивала она его.
— Такого образованного человека, как Георгий, не может удивить то, что один человек отказывается служить другому, словно скотина,— сказала Гуло.— Это может удивлять только таких необразованных людей, как мы.
— Здесь и в самом деле нет ничего удивительного, мама,— начал Георгий тихим голосом.— Мужик тоже человек, и у него есть глаза, уши, разум. Он понял, очевидно, что глупо служить нам, которые ничем не лучше его. Гораздо большее удивление должно вызывать то, что он до сих пор не понимал этого и тянул непосильное ярмо. Ты подумай сама хорошенько, мама. Крестьян в тысячу раз больше, чем нас, господ, и все же они боятся нас! Вот что удивительно!
— Мне кажется, и ты сошел с ума! Как может крепостной жить без барина? Когда бог создал барина, тогда же он создал для него и крепостного. Если эти мерзкие мужики захотят оставить нас, разве царь позволит им? Их загонят обратно плетьми и заставят служить нам.
Георгий словно задался целью дразнить мать.
— Если сговорятся все крестьяне,—ответил он,—то, пожалуй, и царь не отважится итти против них, так как крепостных очень много.
— Их много, но зато и у царя солдат много,— возразила княгиня.
— Солдаты — те же крестьяне, они тоже ненавидят господ.
— А разве так и в законе написано?
— В законе не так написано. Но если законы негодны, крестьяне могут отменить их и заменить другими. О, мама, грозно подымется народ! Горе тем, кто угнетал его! С него спросится и за старые и за новые грехи, и тяжкая будет расплата.
— Лучше бы мне умереть, чем дожить до такой беды!— рыдала княгиня.— Что мы будем делать без крепостных? Мужик сбежит, куда захочет, а закон не тронет его? Настал день страшного суда!
— Мама, не плачь! Подумай, если бы мы сами были крепостными, ведь мы сбежали бы, правда? — заговорила Гуло.
Что ты говоришь, дитя мое?— ужаснулась княгиня.— Разве мы и крепостные — одно и то же?
— Да, мама, мы все — люди. Ты скажи мне: одни только наши крепостные ушли или чужие тоже?
— Не знаю, дочка! Если бы я знала заранее, что они собираются уходить, я своими ногтями разорвала бы их на части.
— Мама, вот ты грозишься, а их ведь больше нас, они могут сами ворваться к нам и уничтожить нас.
— Пусть уничтожают! Без крепостных мы все равно все перемрем от голода.
— Почему? — снова вмешался Георгий. — Мы не работаем, потому что крепостные работают за нас, а когда не станет крепостных, мы сами будем работать.
— Лучше смерть! Лучше пусть ослепнут мои глаза, только бы не видеть этого! — воскликнула выведенная из себя речами Георгия княгиня. Ей хотелось оскорбить его, но она испугалась, что это может повредить Гуло, и только заплакала.
— Мама! — воскликнула Гуло.— Посмотреть на тебя, когда ты молишься, ты добрее всех на свете, а на самом деле ты безжалостна. Ты готова умереть от злости на крестьян. А они, может быть, и не уходили никуда, а только отлучились по нашим же делам. Если и ушли даже...
— Гуло, тебе вредно так много разговаривать, опять жар Поднимется,— сказал ей Георгий, заметив, как она раскраснелась.
Гуло послушно умолкла. Она повернулась на спину, дыхание ее участилось. Георгий подсел поближе к ге кровати, дотронулся рукой до ее лба и положил ей на голову мокрую холодную салфетку.
— Эй! Коня! — крикнул, едва переводя дыхание, князь, вбежавший в комнату.
— Что, что случилось? Говори скорее! — бросилась к нему княгиня.
— На лугу возле дуба собрались мужики со всей Гурии и кричат, что больше не желают знать помещиков, что теперь они сами себе начальство. К ник присоединилось несколько дворян и даже князей, и вторят мужикам. А мы, дворянство, решили ехать в Озургети, к русскому начальнику. Некоторые уже уехали. Мы приведем войско и потешимся тогда над этим мужичьем! Плетьми и нагайками, как козлят, загонят их обратно к нам. А попадут они в мои руки, шкуру с них спущу!
— Я бы их своими руками разорвала на куски! — простонала княгиня.
— Слышите зов трубы? Вот обнаглели, бесстыдники! — воскликнул князь, подняв голову и прислушиваясь к протяжному пению трубы, тревожно звучавшему в тихом утреннем воздухе.
— А я думала, это бык мычит,— проговорила княгиня, подходя к двери и прислушиваясь к отвратительному для ее слуха звуку, сзывавшему крепостных.
— Этот звук я слышал еще до рассвета, но не понял, что он может означать,— проговорил Георгий. — А я ничего не слышу! — простонала Гуло, приподнимая с подушки голову, и беспокойно заметалась на постели.
— У тебя жар и от долгой болезни ослабел слух,— объяснил ей Георгий.
— И для тебя, Георгий, надо седлать коня. Ты образованный человек, говоришь по-русски. Ты можешь объяснить начальнику Брусулову все наши бедствия, — сказал князь.
— Как только Георгий покинет меня, я умру! — решительно заявила Гуло.
— Видишь, отец, Гуло не отпускает меня ни на шаг от себя! — ответил Георгий.
Если бы даже не было этой причины, Георгий все равно не согласился бы ехать в Озургети, чтобы донести властям на крепостных.
— А кто же теперь оседлает коня? Конюха нет! — крикнула со двора Тамара, подводя хорошо откормленного вороного к балкону.
— О-о, разрази господь мужиков! — воскликнул в отчаянии князь. — Что же делать? Я сам никогда. не седлал коня.
— Не волнуйся, отец, я оседлаю его для тебя„ это не так сложно! — успокоил его Георгий.
Он вынес убранное серебром седло, установил его на спине коня, подтянул подпруги.
— Вот и все, отец, видишь, как это просто. Мы, господа, совсем в юродивых превратились, полагаясь на крепостную дворню. Боимся обжечь руки о работу, А руки у нас такие же, как и у крепостных.
— Что поделаешь, сынок. Не приучен работать с, детства, а теперь стар стал, поздно привыкать! — ответил , отец Георгию.
Потом еще раз послал в преисподнюю всех крестьян и приказал: держать ворота на замке, спустить с цепи собаку, а в случае, если нападут повстанцы, за помощью обратиться к тому парню, к нашему крестнику, Бесиа. Он непременно выручит...
Он сел на коня и в сопровождении управляющего и нескольких вассальных дворян выехал в Озургети. — Боже, до чего мы дожили! — воскликнула княгиня. — Мои родители при дворе бывали, и родители моего мужа тоже, а теперь мужик, сын моей дворовой девки, смеет говорить, что он — нам ровня, что у нас одинаковая кровь! Скорее земля разверзнется, небо обрушится на голову, чем это сбудется! — причитала она, умирая от страха, что на весь дом остался только один мужчина — Георгий.
И Гуло боялась не меньше матери, припоминая события 1793 года.
— Что, если у нас повторится такое же кровопролитие, какое было во Франции в революцию 1793 года! — с трепетом думала она.
Георгий упрекал себя за то, что он не с повстанцами, и нервно расхаживал по террасе.
Дворовые девки, за исключением Тамары, часто заходили к барыне и утешали ее, как могли:
— Где это слыхано, чтобы крепостные сбегали от господ? Это начало второго пришествия! — говорили они ей.
А Тамара, обиженная на княгиню за утренний разговор, носилась по хозяйству, приговаривая:
— Так господам и надо! На огне поджаривали несчастных мужиков! Но бог справедлив, не дал им зажарить их живыми! А теперь разве можно силой одолеть такую уйму восставших мужиков? Ну, а если
