– Извини, я бше не буду. Лидка уезжает с Левой. Все.
– Вот и ты с ними уезжай! Не видишь – я пишу… В кои-то веки! Умоляю тебя.
– Ну… ххорошо! – Попыталась опереться на стул, но тот с грохотом вывернулся из-под ее руки.
– Так. Ну все! – Поднял ее под мышки, вытащил в коридор. Пусть видят все – меня это не волнует. Ярость находит на меня редко и при этом сопровождается полным хладнокровием. Левка как раз тащил свою Лидку.
– И подругу ее забери! – сказал Леве.
Запихнули подруг в автомобиль.
– Довезешь?
– Вообще-то их в вытрезвитель надо везти! – злобно проговорил Лев.
– Куда хочешь! – захлопнул дверцу.
Баба с возу!
Перекладывал листки. Не столько смотрел их, сколько нюхал. Вот она, настоящая моя жизнь!
Снова грохнула дверь! Забыл, идиот, запереть! Рванулся…
Стояла Настя. С трудом ее признал. Красивая, сияющая! Вся в снегу, снежинки переливались даже здесь, в тусклой комнате. Волна свежести и хвои.
– Отец!
– Да, родная.
Залюбовался ей. Вот оно, счастье! При этом даже не замечает, что нет матери. Несущественно сейчас.
– Можно мы еще погуляем?
Как ей такой отказать?!
– Хорошо, Настя, только недолго.
Вторая часть фразы была обрублена дверью. Услышал: так быстро она никогда еще не бегала. Все сметет на своем пути!
И через мгновение – вкрадчивый стук. Вот это – самое сложное.
– Ну что? Я свое обещание выполнила, – шепнула, приоткрыв дверь.
– Да-да. Сейчас иду.
Дети – это святое.
Утром за завтраком мы сидели с Аллой за соседними столиками. И то – смело. Вчера, правда, сидели за одним. Но то было вчера! А сегодня – совсем другое. Дети наши поклевали чего-то и вместе умчались. Вот оно, счастье! Впрочем, как и всегда, оказалось недолгим. Зазвенел старый (тут все старое) черный телефон на полке большого зеркального буфета, по слухам – подарен самим Зощенко… Тут полно легенд!
Мы смотрели на аппарат. Что он несет несчастье кому-то из нас (а значит, обоим), мы не сомневались.
Алла подошла. Долго слушала крик в трубке, потом вставила слово:
– Поняла! – добавила: – Поняла. Все.
Вернувшись, сказала:
– Уже пьян.
– В смысле?..
– Умерла. – Алла кивнула. – Теперь он там устроит! Помоги ему.
– Понял. – Я встал. “На все руки мастер”! – А Настя?
– Не волнуйся, друг детей. У меня они оба будут в полном порядке, можешь не сомневаться! Ты, наверное, понял, что, если бы я воспитывала Настю, не было бы ни-ка-ких проблем!
…К сожалению, не подтвердилось.
Кузю я застал у портрета матери. Портрет черноокой красавицы кисти великого Лебедева.
Сперва Кузя рыдал, делясь в паузах воспоминаниями о том, как его буквально вынянчили друзья матери – Хемингуэй, Ахматова, Эренбург, Маркес и Коллонтай. И так оно и было, хотя он не смог в полной мере воспользоваться столь исключительной стартовой площадкой.
Здесь, в тени знаменитой мамы, прошли его счастливое детство и юность. Правда, обучив его всем языкам, она запретила ему быть переводчиком, решив почему-то, что он не гений (всем родителям гениев подавай!). К тому же подарила ему простонародное имя Кузьма, поскольку родила его от монтера, с которым состояла в недолгом браке, наградив зато сына его фамилией. И тем не менее Кузя на нее молился (хотя мог бы родиться от Хемингуэя), горевал, что не пошел по ее стопам, и считал свою жизнь неудавшейся (хотя был он профессором двух технических вузов, а в одном и заведовал кафедрой)… Но главное – мать не сочла его равным! Повесили на ее портрет черный креп.
– Теперь она меня съест! – Это он имел в виду Аллу.
– Зачем ей тебя есть, если ты столько зарабатываешь! – успокаивал его я. Слушателем я был идеальным, Алла давно бы уже надавала ему по рогам.
