- Так что же, теперь вы совсем не приедете?
- Да, выходит так.
- Ну, ну, смотрите сами.
Он повесил трубку. Я вернулся в гараж словно оплеванный. С одной стороны, конечно, лестно, что я тоже оказался нужным человеком, ко мне там уже привыкли. Но подлость, подлость-то куда денешь? Ведь приняли меня как человека, пожалели, обогрели, приласкали, а я покинул их в первую подходящую минуту, как последний негодяй, даже не попрощавшись по-человечески, не объяснив суть дела.
Прошел примерно месяц моего безмятежного счастья. Да, это была, пожалуй, самая счастливая полоса за весь этот злополучный 35-й год. Однажды по внутреннему телефону меня вызвали в редакцию. И не к кому-нибудь из заведующих отделами, не к Осипову или Французову, а к самому Келлеру, главному редактору.
При моем появлении он поднимает голову от бумаг на столе.
- Ваша фамилия Андреев?
- Да.
- Садитесь.
Я присаживаюсь на краешек стула в почтительном отдалении от него. Оба некоторое время смотрим друг на друга. Я - почтительно восторженно, он - с явным интересом, с каким ученый-биолог рассматривает в микроскоп любопытное явление природы вроде инфузорий или туфельки.
Налюбовавшись друг на друга, приступаем к беседе. Говорит-то, собственно, он один, я же внимательно слушаю. По мере того, как развиваются его мысли, голова моя опускается все ниже и ниже, а под конец из глаз брызнули слезы. Я их не вытираю, мне очень стыдно их, но ничего поделать не могу.
- Ну так вот, Андреев, - начал он. - Я ознакомился с вашей статьей. Написали вы, конечно, много. Мы произвели проверку на месте. Вот нам прислали результаты.
И он начал зачитывать и пересказывать отдельные места. Боже мой, чего только там нет! Если все это правда, я не имею права не только учиться в советской школе, но и вообще ходить по земле!.. Помимо всех собак, которых на меня понавешали, авторы письма в конце, в качестве последнего завершающего аккорда, прошлись по моему происхождению. Оказывается, отец мой был царский офицер, чуть ли не генерал, обласканный самим императором, награжденный четырьмя золотыми крестами и именной саблей, полный георгиевский кавалер и уж, конечно, белогвардеец. Дядя Ефим - бывший псаломщик, дед Анисим - деревенский кулак. Ни слова не говорилось, что к моменту гибели отца мне было всего полгода, а дед Анисим с дядей Ефимом тут же выгнали нас с матерью из дома. Удар этот был для меня тем более неожиданным, что я просто начисто забыл о своей статье, считал, что ее давно выкинули в мусорный ящик и уж никак не ожидал, что ее пошлют на расследование. Читая все это, Келлер временами поглядывает на меня, видит мое состояние, старается смягчить или пропускает некоторые, особенно острые места. Он не дурак, этот Келлер, прекрасно знает, как составляются подобные бумаги, ведь писали их те самые люди, которых я обвинял в своей статье. Знает и понимает все, но сделать для меня ничего не может: такова ситуация. Понимаю это и я, поэтому на него нисколько не обижаюсь. Не знали мы только тогда одного, что его самого ожидает трагическая участь, что сидеть в этом кресле и вообще жить на свете ему осталось меньше двух лет.
- Так вот, Андреев, - закончил он, - придется вам домой ехать. Я понимаю, конечно, ваше положение, но мы ничего не можем для вас сделать. Вот возьмите себе на дорогу, - с этими словами он вынул десять рублей и протянул мне.
- Спасибо, не надо, обойдусь как-нибудь.
Встал, повернулся и вышел, не скрывая обильно катящихся слез. В бухгалтерии получил расчет, забрал свой армяк и подался в город. Перешел улицу, зашел в скверик, сел на скамейку, задумался. Вот и все. Кончена моя так блестяще начавшаяся карьера по редакциям газет.
Отныне я опять безработный и бездомный бродяга.
Несостоявшийся грабитель
Что же делать? Брожу по городу в поисках работы. Сначала прочитываю объявления в газетах, особенно внимательно в вечерней газете 'Горьковский рабочий', потом на досках объявлений, на дверях учреждений и предприятий. Мне везде отказывают. Причина все та же: несовершеннолетний и с районным паспортом. Не прописывают, город режимный. От голода совсем ослабел, стал шататься как пьяный, того и гляди свалюсь где-нибудь в канаву и умру.
Неимоверная сила тянет меня к хлебным магазинам. Их полно, почти в каждом квартале, ведь недавно отменили хлебные карточки, и булочные ломятся от хлеба. Вхожу, останавливаюсь где-нибудь в углу и часами стою так, вдыхая запах свежего хлеба.
Часто захожу в центральную библиотеку. Там в читальном зале сдаю свой паспорт и беру неизменно одну и ту же книгу. Это 'Голод' Кнута Гамсуна. Эту книгу я читал и раньше, но теперь мне она дорога вдвойне. Я все снова и снова переживаю страдания и скитания по Христиании безвестного и далекого моего собрата. И мне становится легче. Вот ведь тоже человек мучился, а все-таки в конце концов стал знаменитым писателем, кто знает, может быть, и мне уготована такая же судьба, и за все мои страдания мне воздается сторицей?
Когда надоедает бродить по верхней, центральной части города, я направляю свои шаги в Канавино. Через Оку построен длинный, красивый мост, по нему едут трамваи, идут пешеходы. Останавливаюсь на середине моста, смотрю на проходящие подо мною пароходы и думаю. А что, если сигануть отсюда вниз, прямо в мутные воды Оки? Вот стоит только перелезть через перила, закрыть глаза и махнуть туда вниз. И сразу конец моим мучениям, не нужно будет хлеба. Вообще ничего не нужно будет. Становится жалко себя, ведь я еще так молод, ничего не видел в жизни. Слезы застилают глаза.
А как же Гамсун? Ведь он же не сделал этого, боролся, выжил и достиг всего. Нет, надо жить, умереть всегда успеется, и я торопливо шагаю подальше от этого места, от страшного искушения.
Брожу бесцельно по Канавину, все снова и снова захожу в хлебные ларьки, бесконечно и мучительно думаю. Что же, все-таки, делать? Неужто вот так просто умереть с голоду? Попросить хлеба я не в состоянии. Может быть, украсть? Но как? У кого и где? Стащить незаметно с прилавка невозможно, слишком
