'настоящем' пане и большой кусок текста с 'лирическими отступлениями' деда о молодых бабах и Оксане; все эти подробные воспоминания и отступления подверглись остракизму из рассказа, по всей вероятности, потому, что они уводят в сторону от основной сюжетной линии. Есть несколько аналогичных чеховских купюр и в других местах текста. Вычеркиваются Чеховым также излишние подробности в характеристике людей, природы, бандуры.
Изгоняются Чеховым из текста отдельные фразы или части фраз, которые, наверное, считались 'корректором' логически и стилистически ненужными. Показательным в этом отношении является выправленный Чеховым рассказ деда о леснике: 'Тут меня Роман и выкормил. Ото ж человек был какой страшный, не дай господи! Росту большого, глаза черные, и душа у него темная из глаз глядела, потому что всю жизнь этот человек в лесу один жил: медведь ему, люди говорили, все равно, что брат, а волк - племянник. Всякого зверя он знал и не боялся, а от людей сторонился и не, глядел даже на них... Вот он какой был - ей-богу, правда! Бывало как он на меня глянет, так у меня по спине будто кошка хвостом поведет... Ну, а человек был все-таки добрый, кормил меня, нечего сказать, хорошо: каша, бывало, гречневая всегда у него с салом, а когда утку убьет, так и утка. Что правда, то уже правда, кормил-таки'.
Подчеркнутые нами слова Чехов вычеркнул, а против слова 'поведет' написал 'ла' - настоящее время заменил прошедшим. Рассказ деда, исправленный Чеховым, стал более компактным, 'чеховским' - по логической выразительности и стилистической окраске.
Короленко, стараясь придать характерность языку деда-рассказчика, насыщает его речь повторами: 'Вот он какой был', 'Вот какой человек был, ей-богу', 'Вот он какой сердитый', 'Вот он как говорит', 'Вот он какую загадку загадал', 'Вот оно как', 'Вот спасибо- пану', 'Вот выздоровела Оксана' и т. д. Почти все эти многочисленные рефрены в целом или одно слово 'вот' Чехов удалил, оставил только очень ограниченное количество, в тех случаях, когда эти повторы стилистически уместны, оправданы контекстом. В качестве иллюстрации приведем еще одно место из рассказа деда о леснике Романе, который постепенно привыкал к Оксане и даже стал любить ее: 'Вот какое дело с Романом вышло. Как пригляделся хорошо к бабе, потом и говорит: 'Вот спасибо пану, добру меня научил. Да и я ж-таки неумный был человек: сколько канчуков принял, а оно, как теперь вижу, ничего и дурного нет. Еще даже хорошо. Вот оно что!' Здесь Чехов вычеркнул только одно 'вот'.
Когда обращаешь внимание на злоупотребления повторами в рассказе Короленко, то по ассоциации вспоминается отношение Белинского к стилю молодого Достоевского. Характеризуя 'Двойник', Белинский писал: 'Если что можно счесть в 'Двойнике' растянутостью, так это частое и, местами, вовсе ненужное повторение одних и тех же фраз, как например: 'Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды,.. Эка беда ведь какая!.. Эха ведь беда одолела какая!' Напечатанные курсивом фразы совершенно лишние, а таких фраз в романе найдется довольно'. (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч. Т. IX. 1955, стр. 565.)
Отмеченная Белинским стилистическая шероховатость у молодого Достоевского очень близка стилистическому недочету в рассказе молодого Короленко. И Чехов правильно обратил внимание на этот недостаток. Белинский нашел источник 'растянутости' автора 'Двойника' в молодости таланта, который еще не приобрел себе 'такта меры и гармонии'. По мысли Белинского, 'растянутость' может быть двух родов - от бедности таланта или от богатства молодого таланта, еще не созревшего; в последнем случае ее лучше называть не растянутостью, а излишнею плодовитостью.
Несомненно, что и 'растянутость' молодого автора рассказа 'Лес шумит' объясняется богатством, а не бедностью таланта, вырабатывавшего в своем стиле 'такт меры и гармонии'. Чехов видел свое преимущество сравнительно с Короленко в том, что он, имевший возможность работать в литературе беспрерывно в течение 80-х годов, приобрел более богатый литературный опыт, нежели Короленко. Конечно, этот опыт помог Чехову удачно выступить в роли 'редактора' рассказа Короленко.
Необходимо решить еще один вопрос: что заставило Чехова поработать над произведением Короленко?
Чехов не раз признавался в своих письмах конца 80-х годов, что он любит читать чужие рассказы и вносить в них поправки, что он 'наловчился' корректировать и марать рукописи, что это занятие развлекает его, является 'гимнастикой для ума'. Он просит Суворина прислать ему для 'шлифовки' рассказы, имеющиеся в портфеле беллетристического отдела 'Нового времени'. В конце 80-х и начале 90-х годов Чехов редактирует для Суворина ряд 'субботников', а позднее он выступает в качестве редактора рассказов неизвестных авторов для журнала 'Русская мысль', в 1903 г. Чехов стал редактором беллетристического отдела 'Русской мысли'.
Совершенно очевидно, что в этой деятельности Чехова проявилась еще одна грань творческого облика писателя - способность незаурядного литературного редактора. Эта особенность творческой личности Чехова была потенциальной, но время от времени эта потенция обнаруживалась в добровольном и охотном редактировании произведений писателей-современников.
Чехов, как это мы узнаем из его писем и редакторской работы над литературными произведениями, предъявил к стилю писателя два основных требования: лаконизм и музыкальность.
В письме к Суворину от 6 февраля 1889 г. Чехов, сообщая о подготовке материала для очередной книжки своих рассказов, признавался: 'Черкаю безжалостно. Странное дело, у меня теперь мания на все короткое. Что я ни читаю - свое и чужое, все представляется мне недостаточно коротким'. (Т. 14, стр. 303).
'Черкал безжалостно' Чехов и рассказ Короленко. В основном стилистическая правка в этом рассказе свелась к значительному сокращению текста.
Работа над стилем рассказа 'Лес шумит' велась 'редактором' только для себя - Чехов о ней не сообщил Короленко; все последующие издания этого рассказа автор оставил без изменений - значит он ничего не знал о коррективах Чехова, в противном случае Короленко, наверное, воспользовался бы некоторыми стилистическими указаниями Чехова. А коррективы в рассказе 'Лес шумит' свидетельствуют о том, что Чехов во второй половине 80-х годов выступает как проникновенный и тонкий стилист; его исправления в большинстве случаев убедительны, обнаруживают в молодом писателе чувство формы и стиля, чувство целого.
В 90-х годах выдающимся редактором-стилистом выступал и Короленко, который к тому времени овладел полностью 'тактом меры и гармонии'. Известно, что Короленко стал первым литературным учителем молодого Горького.
Нам представляется, что работа Чехова над рассказом* Короленко была не только занимательным редакторским упражнением, 'гимнастикой для ума'. Чехов, вступивший в новый период своей творческой жизни, в период 'серьеза', вдумчиво работает над стилем своих произведений, 'шлифует' их. Эта работа идет попутно с изучением стилевых особенностей великих предшественников, а также современников, - в этом плане заинтересовал Чехова и стиль Короленко. Проливает свет на эту сторону творческой учебы Чехова одно его письмо, в котором он сообщает Короленко: '... Буду читать Вашего 'Слепого музыканта' и изучать Вашу манеру'. (Т. 14, стр. 100.)
Своеобразно сложились у Чехова отношения с Гл. Успенским. Знакомство этих двух современников не перешло в дружескую связь, как у Чехова с Короленко. Наблюдательный Короленко интересно рассказал в своих воспоминаниях о Чехове, как он попытался однажды сблизить Чехова с Успенским и Михайловским и как эта попытка не удалась. Организованная им встреча не дала положительных результатов. Глеб Иванович сдержанно молчал, Чехов тоже 'инстинктивно' сторонился от Успенского, и они разошлись 'несколько холодно, пожалуй, с безотчетным нерасположением друг к другу'.
Короленко нашел убедительную причину 'нерасположения' Успенского к Чехову: 'Теперь я понимаю, что веселость тогдашнего Чехова, автора 'Пестрых рассказов', была чужда и неприятна Успенскому. Сам он когда-то был полон глубокого и своеобразного юмора, острота которого очень рано перешла в горечь. Михайловский чрезвычайно верно и чрезвычайно метко обрисовал в статье об Успенском ту целомудренную сдержанность, с какой он сознательно обуздывал свою склонность к смешным положениям и юмористическим образам из боязни профанировать скорбные мотивы злополучной русской действительности... и я помню, с каким скорбным недоумением и как пытливо глубокие глаза Успенского останавливались на открытом, жизнерадостном лице этого талантливого выходца из какого-то другого мира, где еще могут смеяться так беззаботно'.(Сб. 'Чехов в воспоминаниях современников'. 1954, стр. 107.)
