Как принят был Приамом тот, так мною Тарквиний принят, сжегший мою Трою. Смотрите, как от слез Синона лживых, Приам рыдает, О Приам! Дожив, До старости, наивен ты, правдив, Ведь каждая слеза из глаз красивых — Троянца кровь: в ней и огонь, и взрыв! Жемчужины из гнусных глаз Синона, От вас погибнут стены Илиона!' Свои контрасты дьяволы из ада Заимствуют: под пылкостью их — дрожь, Но и пожар под снегом их найдешь. Подобное слияние им надо, Дабы глупцы считали правдой ложь. Приам подавлен лживостью Синона. Вода грозит сжечь стены Илиона! Тут ей такая ярость овладела, Что из груди терпенье рвется вон. Ногтями рвет она Синона тело, Как будто то Тарквиний, не Синон. Ее себе противной сделал он. Но вот она очнулась, восклицая: 'Безумна я, бездушное терзая!' Приливом и отливом ее горя И время, наконец, утомлено. То хочется, чтоб стало вдруг темно, То, чтоб заря взошла… И, с ними споря, Ей кажется, что все удалено. Она устала, но заснуть нет силы; А время все ползет, ползет уныло. Но время пронеслось неуловимо Перед картиной. Горести свои Она в чужих топила в забытьи, Подобье мук свои сносило мимо. Мысль, что другие страждут нестерпимо, Порой способна душу облегчить, Но никого не в силах излечить. Но вот вернулся Коллатин с друзьями Вслед за гонцом. Лукреция бледна — Вся в трауре, встречает их она. Ее глаза обведены кругами, Как радугой; их синева полна Предвестьем бурь, которые в лазури Минувшие затмить грозятся бури. И Коллатин, заметив мрак ужасный В ее лице, растерянно глядит: Опухшие глаза кроваво-красны, Поблек румянец радостный ланит. Безмолвно перед нею он стоит: Так старые друзья, сойдясь далече От родины, теряются при встрече. Касаяся руки похолоделой, Он говорит: 'О милая, ответь, Что ты дрожишь? Какое горе смело Сразить тебя и трауром одеть? И отчего румянец мог сгореть? Открой мне горе, что тебя тревожит, И твой супруг рассеять зло поможет'. Три тяжких вздоха вылетают ране Печальных слов, чтоб горю дать исход, И наконец она понять дает, Что честь ее поругана в обмане… Она желает все сказать, и вот Ей Коллатин и спутники готовы Внимать, безмолвны, грустны и суровы. В своем гнезде прибрежном лебедь белый Предсмертный стон им выразить спешит: 'Нельзя стереть позорный след обид, Бессилен мой язык окаменелый Излить всю скорбь, которая язвит. В душе моей безмерно больше муки, Чем могут передать слова и звуки. Скажу одно, мой повелитель: силой Чужой на брачном ложе возлежал, Где отдыхал ты часто подле милой И голову усталую склонял. Вообрази все то, чем запятнал
