Чтоб мстить за смерть Лукреции сурово. Глубокое отчаянье сковало Его язык, но жгучих слов поток Власть немоты и горя превозмог. Слова текут, но звуки их нимало Не облегчают сердца от тревог. Они звучат стремительны, невнятны, Страданием полны и непонятны. Лишь иногда сквозь зубы вдруг прорвется — 'Тарквиний!' Он как будто растерзать Стремится имя подлое. Опять Назад поток отчаяния льется… Но хлынул дождь. Тогда отец и зять Рыдают вместе, сетуя и споря: Отец иль муж несчастные от горя? Тот и другой зовут ее своею. Но что мертво, тому возврата нет. 'Она моя!' — кричит отец. — 'Нет, ею Я обладал!' — звучит ему в ответ. — Здесь скорбь моя, и право, и завет! Да будет мною оплакана кончина! Вся скорбь о ней — отрада Коллатина'. 'О, — возгласил отец. — Я жизнь ей вверил — Она ее так рано прервала И поздно'. — 'Ах, она моей была!' — Воскликнул муж. 'Сокровище доверил Я ей одной — она его взяла. Супруга!' — 'Дочь!' — Стенанье наполняло Всю комнату, и эхо в ней рыдало. Но вот при виде скорби их ревнивой, Извлек кинжал из страшной раны Брут. Воспрянул ум, живой и горделивый. Он понял важность тягостных минут И встал меж них. Не острый римский шут, Служивший всем, как при дворце забавой, А гордый рыцарь с речью величавой. Чтобы прервать печальных слов потоки, Он сразу сбросил маску шутовства, Скрывавшую искусно ум глубокий. 'Встань, римлянин! — звучат его слова. — Я, жалкий шут, хочу без хвастовства Вернуть твой ум, и опытный, и гордый К спокойствию и силе ясной, твердой. О Коллатин! Ответь мне: разве горе Смягчает горе? Рана — раны жар? И разве нанося себе удар, Ты за жену, погибшую в позоре, Отмстишь? Все это слабость и угар. Жена твоя была несправедливо, Убив себя, — а зло осталось живо. Восстань, отважный римлянин! Слезами Не расслабляй души своей! Склони Со мной колена здесь перед богами: Да разрешат всесильные они Избавить Рим, несчастный в эти дни, От грязного и мерзостного сора Руками, на которых нет укора! Клянуся Капитолием и кровью Поруганной, и небом голубым, И солнцем, полным жизнью и любовью, Законами, которым верен Рим! Клянусь душой Лукреции и им — Ее ножом кровавым — мстить жестоко За смерть жены, не ведавшей порока!' И, в грудь себя ударив, в подтвержденье Поцеловал кинжал кровавый он. И тот обет был всеми повторен И, совершив коленопреклоненье, Вновь Брутом был обет произнесен; И все его произнесли двукраты, И клятвы мести дружной были святы. И, выполнив обет свой величавый, Они решили Риму показать Лукреции погибшей труп кровавый. И Рим решил Тарквиния изгнать; И изгнан был, как подлый, низкий тат, Навеки сын царя неумолимо
