стояли длинные, деревянные ящики. Подошли, а между ними – немец лежит. Видный такой мужчина, высокий, красивый, молодой. Я дернула карабин с плеча, а он, – фрау, фрау, Гитлер капут, – руки вверх поднял и еще что-то лопочет. А мы ему, – пошли, сейчас разберемся. – Он кое-как объяснил, что ранен в ногу. Подружка его перевязала, и мы заковыляли. Он прыгает на одной ноге, на нас опирается, но улыбается и все повторяет, – фрау, фрау, данкешен. – Приволокли в часть, докладываем – взяли в плен раненого фрица. – А майор говорит. – А на кой черт он мне нужен? В расход. – Мы с подружкой переглянулись и к двери. А он кричит, – боец Глотова, отставить, выполняйте приказание. – А что я могла? Приказ, Вася, не обсуждается. Карабинчик с плеча, раз – и нет полголовы, только один глаз голубой... – Она долго молчала. – Так-то, милый, война не мать родна. А было мне, как Настенушке, неполных двадцать лет.
Василий налил ей еще стопочку, хотел чокнуться, но Марь Ивановна быстро выпила, засуетилась, прижала бутылки к груди и, опустив голову, вышла.
Клоков устроился на стульях, перегородив ногами проход. – Сейчас цыгане шастать начнут, «оренбургские платки» продавать.
Они искусно начесывали кроличий пух, выдавая их за настоящие. За право на торговлю «коробейник» вносил «копытные» – небольшую мзду проводнику. Ночному тоже причиталось. Некоторые пытались прошмыгнуть бесплатно. Поэтому дело требовало досмотра. Василий дремал, но одним глазом наблюдал.
В основном ходили женщины в широких пестрых юбках, поверх которых были повязаны яркие, цветные шали. Они не шли, а медленно, степенно проплывали, оставляя плату на столике возле сторожа. Но одна пролетела, даже не посмотрев в его сторону.
– Эй, красавица, – лениво кликнул ее Клоков, – обижаешь.
Та резко повернулась, уперла руки в бока, засверкав черными, миндальными глазами. – Дрыхнуть, красавец, меньше надо. Туда шла – отстегнула. Обратно опять плати?
Сторож привстал, протер глаза. Смуглая, кожа гладкая, тонкий подбородок, губы вишенкой, в ушах блестящие серьги сердечком. – Извини. Поди вас разбери, все на одно лицо.
– Ха, совсем ослеп. Я – туркменская цыганка, им не ровня. Они ж сибирские. – И, возмущенная, гордо удалилась.
– Никогда не думал, что цыгане разные бывают.
В ресторане появились двое мужчин, обвешанных платками, как меховыми шкурками. – Налей, дорогой, по сто граммчиков.
– Как дела? – Из вежливости спросил Клоков.
– Дела, золотой, у прокурора, а у нас делишки. Ходили, ходили, на бутылку не заработали.
– Молчи, не в тюрьме сидишь, водку пьешь, с хорошим человеком разговариваешь, руки, ноги при тебе. Сегодня пусто, завтра – девать некуда, – возразил напарник. – Давай! – Они дружно выпили и, подхватив по горсточке мясного фарша, закусили.
– Он же сырой, – ужаснулся ночной.
– Это хорошо, витаминов больше, – заметил цыган и добавил. – От грязи микробы умирают.
– Ребята, а правда, что цыгане разные?
– Конечно, в Сибири – сибирские, в Москве – московские, в Молдавии – молдавские – Котляры- удильщики. Одни торговать любят, другие гадать. А вообще все мы – советские, – он рассмеялся, раскрыв рот, уставленный золотыми фиксам. Выбил чечетку, подпевая, – поезд, поле, огоньки, дальняя дорога.
– Сердце ноет от тоски, – подхватил второй.
– А в душе тревога, – тихо пропел им вслед Василий.
Глава 24
Утром вместе с поваром в ресторан пришел Чернушка. Директор ждал дорогого гостя – Шлеп-ногу – Игоря Петровича Капустина – грозу всех поездных бригад и вагонов-ресторанов на своем участке.
В прошлом работник ОБХСС он и на заслуженном отдых продолжал трудиться, и мог еще «не слабо покалечить» любого проводника, не говоря уже о работниках ресторана. Тридцать лет он каждое утро «подъезжал» остановочку в город, на службу. Обычно садился в вагон-ресторан, где завтракал в компании директора и начальника поезда. Прозвище свое он получил из-за хромоты. Злые языки рассказывали, что ногу он повредил «по пьяному делу».
Капустин «казнил» всех – от начальника поезда до ночного сторожа. Брал от солидных взяток у директоров до рубля у проводниц. Провинившиеся женщины часто оказывали ему «внимание», но он не освобождал их и от «материальной ответственности». Был хитер и осторожен, наслаждался властью, любил панибратски поругать, пообещать «добраться», «серьезно заняться», «поприжать яйца между дверьми». Одна Морозова, будучи директором, держала Шлеп-ногу на расстоянии. Когда они встретились впервые, нашла коса на камень. – Если вы при исполнении, занимайтесь проверкой, если нет – покиньте зал, ресторан еще закрыт, – заявила она тогда. – Бледный начальник поезда дрожал и заикался от страха. Но к общему удивлению все прошло гладко. Мало того, грозный Капустин с тех пор раскланивался с Морозовой подчеркнуто вежливо, с почтением.
В глаза ему льстили, за глаза – ненавидели.
– Володя, приготовь куриных окорочков на троих, хотя, мне, пожалуй, не надо, только Шлеп-ноге и Антонычу, – приказал директор. – Ну и закусочку – рыбки соленной, овощи и баста. – Принес из холодильника два батона сырокопченой колбасы. – Заказал, денег ведь не отдаст, как жевать собирается, не знаю, зубов, поди, давно уж нет, – Чернушка понюхал колбасу. – Себе позволить не могу, но, кому пожалуешься? Береженого Бог бережет.
Обычно Василий помогал Капустину подняться в вагон. На сей раз Шлеп-нога самостоятельно взобрался по крутой лестничке на площадку тамбура. Он тяжело дышал, но розовое от напряжения лицо излучало восторг, глаза ликующе блестели. Василий и Чернушка в недоумении переглянулись.
– Здравствуйте, Игорь Петрович, милости просим, – директор протянул руку, но тот не заметил, радостно спросив.
Что, доигрались дерьмократики? – К демократам он относил работников торговли, бытового обслуживания, воров всех мастей и эстрадных певцов. – Как там, «ешь ананасы, булочки жуй, день твой последний приходит буржуй», – он рассмеялся. Чернушка захихикал, подмигнув Клокову, дескать, дурак, что с него возьмешь. Игорь Петрович захромал к накрахмаленной скатерти и, устроившись поудобнее, кивнул директору. – Пока присаживайся, скоро насидишься вдоволь. Небось штаны полные наклал.
– Кажется поддатый, – решил сторож.
Велосипед, явно растерянный, поддакивал. Шутки «дорогого гостя» слишком затянулись. – Перекусить не желаете? Кстати, я заказ ваш выполнил, – достал колбасу.
Но Капустин не слышал. Лицо его сияло холодным огнем, как зимнее солнце на закате. – Ну, куда вас теперь с Ельциным засунут, дерьмократики? Всех казнить! Казнить! – Громко, с наслаждением выкрикивал он.
Поодаль собрались Юлька, Николай, Захаровна, из посудомойки выглядывала Морозова.
– Елизавета Валерьяновна, – гость попытался встать, – дождались, радость-то какая. – Люди, сбытые с толку, наперебой стали тормошить Морозову. – Какая радость?
Морозова стояла с ведром, собираясь принять «душ». – Извините, Игорь Петрович, я вас не понимаю. У нас ничего общего нет и быть не может.
– Да объясните, – заискивающе пропищал Чернушка, – что стряслось?
– Вы что оборзели? Зажрались? Глаза от денег оторвать некогда? Неужели не знаете? Ну, даете! А ведь из Москвы едете.
На пороге появился Генерал. Выглядел он так, будто потерял близких или началась война. За ним семенил Кукла и фальцетом повторял. – Не такие кочегарки размораживали, скоро станция, там все узнаем. – Юрий Антонович прямиком двинулся к Шлеп-ноге, протянул обе руки. – Игорь Петрович, что за слухи? Пассажиры вошли на станции и такое говорят! А у нас приемник не работает. Этот, – он кивнул на Куклу, – не позаботился. С машинистом связался, тот тоже не ухом не рылом. Что происходит?
– Что происходит? – Капустин воодушевился. – А то, что давно должно было произойти. Сегодня утром по радио и телевидению поступило официальное сообщение. В связи с политической и экономической
