веселым, загорелым лицом и радостными, хмельными глазами. Из-под майки-«рябчика» на крепкой груди синела наколка – военный корабль, рассекающий волны. Над ним – дугой надпись «Эсминец «Бесстрашный» в боевом походе. На правом плече красовались – торс женщины, пронзенный мечом, и слова «За измену». На левом – три женские головки с подписями – Вера, Надежда, Любовь.
– Папаша, – обратился гость к Генералу, – это кабак? Микстуры можно?
– Вы кто такой? – Чуть не подавился от возмущения Антоныч.
– Мишка-Эсминец, – добродушно улыбаясь, представился тот и пожал каждому руку. – Корешочки на буровой так прозвали. Служил на Тихоокеанском флоте, на эсминце БЧ-5 мотористом-машинистом. Качу из отпуска на буровую. Жинка с гавриками в каюте, а я за пузырем погнал. – Ну что, папаша, кабак или нет? Есть пузырь, сейчас и раздавим, я угощаю.
– Гражданин, – закашлялся Чернушка, – это не кабак, а ресторан, но в связи с политической обстановкой, торговля спиртными напитками запрещена.
– Не хрена себе, сказал я себе, – взвился эсминец. – Во, гады! Это ж опять, как Горбатый, борьба с пьянством. Не, братва, мне такое ГК не надо. Я за Бориску Ельцина голосовал. Он обещал водочку не трогать.
– Толком расскажи, что в Москве, – вцепился в гостя Юрий Антонович.
– А хрен его знает. Я же говорю, мужики, без полбутца не разберешься. Давайте оформим бутылочку и потолкуем.
– Болтун, ебенть, – безнадежно махнул рукой Антоныч.
– Чего болтун, батя, я человек простой, на пузырь могу дать. – Мишка зашелестел деньгами.
– Погоди, успеешь, – оборвал его директор, – ты толком можешь рассказать, что слышал, по радио или где?
– По телику. Вчера, с братаном жинки. Мы у них гостили. Посидели, а утром, значит, катить надо. Встал, бабы на стол набросали, мы с братаном жинки сели головки починить. А теща, значит, накал врубила. Мы только по первой приняли и вдруг заявление, то да се. Трудящиеся, народ, ну, как обычно. Власть в стране в руках ГКЧП, без паники, все под контролем. Мы даже повторить забыли, сидим, моргалками хлопаем. Не догоняем, о чем базар. А моя дочка транзистор крутит и кричит. – Папа, америкосы передают, что в Москве переворот, путч какой-то. Войска вводят, Ельцина хотят арестовать, а Горбатый на даче заперся. – А нам уже время, опаздываем. Братан нас на жигуленке до чугунки докатил. Еле погрузиться успели и отчалили. Я туда, сюда, а пузырь-то забыл, ну, к вам и подался.
– А приемник у тебя с собой? – Сообразил директор.
– В каюте, у дочки.
– Вася, выдай, можно? Он глянул на Юрия Антоныча.
– Конечно, ебенть, можно. Ты, парень, приемник нам дай. Я начальник поезда Юрий Антонович Незлобный. Отвечаю за транзистор. Только послушаем информацию и сразу вернем. Вася, сходи с товарищем.
В тамбуре Клоков, продав бутылку водки эсминцу, шепнул, – смотри, для тебя исключение, остальным – полный запрет.
– Может, две дашь? – С надеждой спросил Мишка.
– Хоть три. Но не бузи. Иначе обоим влетит.
– Помяни мое слово, братан, – отдавая приемник, заявил эсминец, – ни хрена у них не выйдет, если они сразу с водочки начали.
Антоныч, ухватив транзистор, влепился в него с такой силой, что побагровело пол-лица. – Сообщение ТАСС, – хрипло крикнул он и буквально вдавил приемник в щеку.
– Ну, Антоныч, Антоныч, – теребил Чернушка.
Генерал стрельнул на него недовольным взглядом и грозно крикнул, – тихо, слышно плохо. Везде музыка, классическая, кажется, Чайковский, – тяжело дыша, сообщил он.
– Ну, значит, дело дрянь. У нас всегда, когда что-то не клеится, так классика, – вздохнул Чернушка.
– Значит так. – Начальник поезда медленно обвел присутствующих тяжелым взглядом. – Сегодня, 19 августа 1991 года в СССР по просьбе трудящихся и крестьян создан Государственный комитет по чрезвычайному положению, то, бишь, ГКЧП, который, ебенть, взял на себя все полномочия власти в стране, чтобы приостановить развал СССР. В него вошли: вице-президент Янаев, премьер-министр Павлов, председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов, министр внутренних дел Пуго и еще какие-то люди.
– Председатель колхоза, – подсказал директор.
– Вроде того, ебенть, какой-то колхозник для балласта. Главный на отдыхе, в Крыму и по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности. В Москву вводятся войска для поддержания порядка. Вроде, ебенть, хулиганье в танки бутылки и банки бросает.
– С зажигательной смесью? – поинтересовался Николай.
– Нет, из-под пива, пустые. А президент Ельцин в Белом доме с товарищами. Приказано, ебенть, сохранять спокойствие, оставаться на рабочих местах и выполнять указания ГКЧП. – Он снова прильнул к приемнику.
– Юрий Антонович, вы приемник к стеклу прислоните или высуньтесь из окна. Там ведь магнитная антенна, – подсказал студент.
Начальник поезда попытался высунуться из открытого окна, но щель оказалась слишком узкой для его габаритов. Несколько человек бросились опускать фрамугу, но она не поддавалась.
– Можно я, – Чернушка ловко перехватил приемник и вылез по пояс. Его держали за ноги. Скоро он заполз обратно. – Ловит хорошо, слышно плохо. Фамилия председателя колхоза Стародубцев.
Народ начал вспоминать, кто такой Стародубцев? Одни утверждали – министр сельского хозяйства, другие – народный академик, ученик Мальцева.
– Юрий Антонович, вроде все ясно, можно спиртное реализовывать? – Осторожно спросил Чернушка.
– Ясно ему, ебенть, – взбеленился тот и тихо добавил, – кажется, уже договорились. Неужели не поняли? Он взял приемник и удалился.
Василий тоже пошел отдыхать. – Как там мои? Из Владивостока позвоню. Может, в деревне остались? Подождали бы, пока все наладится. А Матильда? Могут под шумок увести. – От этой мысли стало горько. – Почему-то она настойчиво лезла в голову, но внутренний голос успокаивал, – ерунда, спи, кому нужна твоя машина? Ничего плохого пока не случилось.
– Кислородик золотой, спаситель наш дорогой.
Клоков открыл глаза. – Зачем пожаловала, Марь Ивановна?
– Да, как же, родненький ты наш, зачем я могу? Народ с ума сошел. Одни кричат – долой демократов, другие с ними в драку лезут. Митинг сплошной. И все ко мне, – давай, мать, белую, хоть из-под земли достань.
– А ты, старая, за кого?
– Я – за культуру обслуживания пассажиров, как наш дорогой начальник поезда. Дай три бутылочки.
– Ты разве не слышала про сухой закон?
– Так я пассажиров предупредила. Они ничего, согласны, – Марь Ивановна смотрела ясными глазами, невинно моргая, – дали сверху.
– А если Антоныч узнает, что я водку продал?
– От кого узнает? Ты доложишь? А я, серебряный, сорок годков на железной дороге и совести любому могу одолжить, потому как не падла.
– Ладно, извини, и лишние деньги забери, я цену не меняю, потому как тоже не падла, хотя совести другой раз самому не хватает. – Сторож лукаво улыбнулся.
– Тогда дай четыре, – не растерялась старушка.
И хотя на четыре немного не хватило, ночной с удовольствием достал «белую». – Передай, пусть пьют за Ельцина, ты за него голосовала?
– А то за кого же? Наш он, русский мужик.
– Видишь, кого не спроси, все за него голосовали. Значит, мы заодно?
– А сила-то у них. Прикажут, и куда солдатик денется?
