– А мне ж снилось!
Начальник поезда вопросительно уставился на Антониду Захаровну.
– Голый Андрюха с бананом в руке, на ковре-самолете, по уши в дерьме, – подсказал Чернушка и, щелкнув зажигалкой, задымил. Он спешил открыть ресторан. – Да погоди ты, – отмахнулся Антоныч. – Что снилось, Захаровна.
– Вроде Кукла большой чемодан принес, а в нем пачки денег, но не наши. Он их хапал, хапал. А потом, откуда ни возьмись, на него золотые монеты посыпались, как дождь. К несчастью это. Золото к добру не снится.
– Что ж вы, Захаровна, не предупредили его? – Без тени иронии спросил Антоныч.
– Разве мне кто-нибудь, когда-нибудь верил? Все хихоньки да хаханьки.
– Если еще что-то по Кукле привидится, сразу сообщите. Распорядился Генерал. Кряхтя, поднялся и последовал в обход по составу.
Народ занялся делами, а директор шепнул на ухо Василию. – Давай, родной, жми, дави, хватай, царапай. Дуй экстру по бутылкам. Народу – девать некуда, бархатный сезон на носу. Самый сенокос.
– А проверка?
– Какая проверка, когда в стране такие дела. Замечательное, бесконтрольное время, сердцем чувствую.
– Кому как, – зевая, подумал сторож и поплелся в купе. – Спать, спать, пока не разбудят.
– Кислородик ты мой, – проплыло в сознании и привиделась Марь Ивановна – молодая, стройная, в гимнастерке. Она целилась в него из снайперской винтовки, приговаривая, – спи, родной, спи, ненаглядный. – Если буду молчать – застрелит, – промелькнуло страшная догадка. Он закричал, – Уйди, стерва, – и проснулся. Рядом склонилось старое, морщинистое лицо. – А я смотрю, спит или нет, золотце наше? – Всплеснула ладошками. – Не спит и кричит что-то. Испугался чего, касатик?
– Тебя испугался. Целилась в меня личным оружием.
– Стреляла?
– Стреляла, да промазала, – соврал Василий.
– Э, милок, я бы не промазала. – Она криво усмехнулась, глаза странно заблестели, но старушка тут же спохватилась. – Если промазала, значит сто лет тебе жить без капитального ремонта.
– Сколько тебе? – Он полез под полку за сумкой.
– Три давай. Горе-то какое, слышал? Куколку-то нашего, артиста народного, в воронке укатали. Только Игоречек успел ноги сделать. Так напуган, так напуган, страсть одна. Лежит в служебке под полкой, дрожит, совсем рехнулся. А я пока и его вагон, и свою плацкарту обслуживаю. Поднесу ему стаканчик беленькой, может, полегчает?
– А тебе что тужить? Не маленький, понимал, что делал, а «лохов» не жалко?
– Всех жалко. Начнет Андрюшечка хвастать, вроде смешно получается, а подумаешь, паразит, к человеку в карман залез, чужое взял. А сейчас сердце болит. После тюрьмы, какой от него толк? А главное Настена. Любит его. Как? Описать нельзя. Она молодец, плачет, но дело делает. Ходит, кланяется, деньги собирает, чтоб своего касатика у ментов выкупить. Мы в бригаде постановили скинуться, кто сколько может. – Марь Ивановна ушла.
– А я свои кровно заработанные на этого афериста давать не намерен, – подумал ночной. Спать уже не хотелось.
Глава 32
Жизнь в ресторане шла полным ходом. Свободных мест не было. Директор с серым от усталости лицом, попыхивая сигаретой, ловко отмерял заказы на выпивку. По залу легко порхала Юлька. Щеки розовые, глаза блестят. Из-под белой наколки игриво выбивалась прядь волос. Юбка выше колен, кокетливый передничек с кружевом. Чуть наклонится вперед, край юбки уже на пояснице. Балансируя подносом с посудой, она ухитрялась уложить еще по две, три тарелки от запястья до локтя.
Жонглер-виртуоз, – кивнул на нее Клоков.
– Шалава, – ответил директор. – Сто раз говорил, нельзя так обслуживать. А она, – здесь им не Париж, а я не кенгуру и на брюхе таскать не буду. Такая у нас культура обслуживания. Ничего, свой ресторан открою, по боку таких официантов.
Юлька подлетела к буфету. – Сергей Николаевич, чего переживать? Я же не заразная, руки часто мою. Им, что отступать – бежать, что наступать – бежать, лишь бы закуска была, – и резво скрылась.
– Вот такие у нас кадры, – Велосипед брезгливо сморщился. – А куда денешься? Поставил Студента в зал. Он сразу всю посуду уронил. Морозова? Та митинг устроит. Вот и крутись. Кадры решают все. А где их взять? Как сказал Горбачев, – работайте с теми, кто есть, других не будет. А теперь и того веселей. Ельцин и общественность требуют запретить коммунистическую партию. Передали по радио. Антоныч разорился, транзистор купил. Плохонький, конечно, но Москву принимает. Во, дела. Аж, дух захватывает, поверить страшно, но хочется, ох, как хочется.
Клоков решил убрать в тамбуре. Как он и предполагал, курильщики постарались, насорили сполна. Кряхтя, он боком протиснулся за котел, пытаясь дотянуться веником до «бычков».
– Что ты лапы тянешь? – Раздался звонкий голос. Василий, оставаясь незамеченным, повернул голову и увидел Юльку. Перед ней стоял мужчина лет тридцати пяти. Дурашливый, хмельной. Он пытался обнять ее, но от толчков вагона вынужден был хвататься за прутья решетки на окне.
– Никогда не видел что ли? – Вызывающе продолжала Юлька. – Бесплатно мама папу не целует, усек?
Поклонник запустил руку в кармин и, достав скомканные деньги, протянул ей. Она ловко спрятала их под передничек, быстро задрала юбку. Ухажер, радостно воскликнув, подался вперед, но, потеряв опору, привалился к стене.
– Вот тебе передница, а вот задница с музыкой. – Юлька громко пукнула и скрылась.
Мужичонку отбросило назад, будто он получил увесистую оплеуху. Глаза его расширились, став неподвижными, рот искривился. Он, заикаясь, выговорил. – Это не блядь, а обер блядь.
– Пальцы не оторвало? – Василий не мог сдержать смех.
– Нет, – совершенно серьезно ответит он. – Братан, я сейчас такое видел, – и замер, не находя слов. – Если бы ты только знал.
– Пить надо меньше и официанток не трогать, а то еще и не такое увидишь.
Клоков взглянул в зал. Улыбаясь и подмигивая одним и грозя кулаком другим, между столиками вытанцовывала Юлька. Выдавая счет, она наклонялась и, блестя наведенными глазами, что-то шептала, прижимая плечо клиента своей округлой грудью. – Да, уж кого, кого, а Юльку за плевок не возьмешь, – не без восхищения подумал ночной сторож.
Люди устали, и ресторан пришлось закрыть раньше. – С таким народом, Васыль, каши не сваришь, – широко зевая, хорохорился директор. – Ноют, спать хотим, сил нет. Я тоже с ног валюсь, но сейчас ведь самая карта идет – только играй. Пассажир прет и прет. Одна Юлька крутится, как заводная, – он охапками доставал выручку из сейфа, наваливая на стол. Его бледное, уморенное лицо озарилось радостью. – Ох, – сладко зевнув, простонал Велосипед, – считать неохота, уездился.
– Не убегут, завтра посчитаете.
– Нет. Работник торговли, как бессменный часовой, обязан всегда быть начеку, видеть на три аршина вглубь земли, тогда ему никакие комиссии, ревизии, народные контроллеры не страшны. Взять себя в руки, сгруппироваться, – он сжал кулачки, сморщил лицо, выпрямился, раскурил сигарету и, обмакивая кончики пальцев в стакан с водой, начал сортировать купюры по «ранжиру».
Василий приладил мясорубку. – Два ведра обрези оставили, вино надо разливать. Володя еще уток поставил варить. Бульон, зловеще шипя, выплескивался на раскаленную плиту и, испаряясь, распространял запах рыбьего жира.
– Говорил, – директор скорчил гримасу, – не бери уток во Владивостоке. – Он сложил деньги, послал каждой пачке воздушный поцелуй, щелкнул дверцей сейфа. – Ну, Клоков, командуй. Жми, дави, хватай, царапай.
Василий побежал на кухню усмирять бульон и проверить уток. Птица продукт коварный. Ее лучше недоварить, чем переварить, иначе потом замучаешься «делить на порцайки». Разлезется, как кисель под ножом.
