заработать. Мечтал прокатить своих обезьянок к Черному морю, но скоро понял. Не надо ни «Волги», ни Черного моря, надо обняться всем покрепче и сидеть дома. Я ведь дезертировал, сбежал. Что будет, то и будет. Хуже, чем там, не будет.
В какой-то момент ночной хотел побежать к печке, достать три сотни и вернуть. Потом они долго лежали в мусоре. Клоков надеялся, что исчезнут, сгорят бумажки. Но до печки никому не было дела. Через несколько дней он достал злосчастные сотенные. Вернувшись в Москву, мучился, не зная, что с ними делать. Но нашелся удачный выход. У матери в деревне перегорел кинескоп, цветной. Василий, использовав эти деньги, купил новый. Мать счастлива, налюбоваться на него не может.
Глава 34
Разлить вино Василий не успел, а «писатели» требовали. – Душа горит, пойми! – Наливать в наглую из канистры – боязно, а не торговать вовсе – деньги терять. Отлил в трехлитровую банку и начал отмерять «красную экстру» в чайные стаканы до краев. Несколько человек, скооперировавшись, купили «баллончик». Василий продал, но попросил в зале не пить. Торговля на разлив из крупной тары понравилась. Дело пошло быстрее. В самый разгар явился Велосипед.
– Ты в уме? Здесь не винарка, а ресторан первой наценочной категории. Разнесут по свету, опозорят, до руководства дойдет.
– Не успел я разлить, мяса два ведра оставили. Может вообще подождать?
– Ты что? Работай, работай, только в уголке отпускай.
Пришло время открывать ресторан. Клоков свернул бойкую торговлю, сдал деньги. – Здесь все, не считал, кажется, восемь банок ушло.
– Молодец, замечательно, под горло наливал или ровно три литра?
– Три.
– Отлично, значит, продал сорок две бутылки по ноль семь. – Превосходно. Тебе причитается. – Он протянул деньги. – И еще, за находчивость, но впредь все-таки постарайся разлить.
– Велосипед прав, затарить вино надо. Оно ведь главный товар в буфете.
Ночной, чтобы не заснуть, принял душ из ведра, выпил для бодрости несколько чашек кофе, и дело пошло. Готовил десятками, складывая в ящик буфета. Ближе к обеду из зала донесся гул, будто на стадионе, когда мяч попадает в ворота. Василий понял, произошло что-то серьезное, высунулся.
В центре стоял Чернушка и, размахивая приемником, кричал ура. Пассажиры обнимали, целовали его. Лишь небольшая группа людей не разделяла общего веселья. Из посудомойки, скрестив на мокром клеенчатом фартуке сухонькие ручки, на беснующихся надменно смотрела Морозова.
– Васыль, – задыхаясь от восторга, кричал директор. – Судить будут, судить. Теперь им дадут просраться. Еще и партию требуют запретить, – как ребенок радовался Чернушка, краем глаза глядя на Елизавету Валерьяновну.
– Можешь не верить, боюсь я ее. Чокнутая. Иногда даже кажется, что подойдет тайком и саданет ножом между лопаток. Или ночью мерещится, как она подкрадывается, хватает за горло, душит и шепчет, – за Родину, за Сталина. – Ей Богу, страх берет, в холодном поту просыпаюсь. Скорее бы до Москвы доехать. После отпуска не возьму ее в рейс.
После обеда Василий решил поспать. Поставив на столике две бутылки водки, написал записку. «Для Марь Ивановны. Не будить, целую, кислородик. И вообще не будить, хоть под откос полетим».
В пустом, прохладном купе, под мягкое покачивание вагона и тихий голос Малинина, быстро уснул. Приснилась Матильда. Блестя новенькой зеркальной поверхностью, она стояла под яркими лучами солнца. Вдруг к ней подбежал Чернушка и вонзил поварскую вилку в капот, а сзади кто-то сильно дернул Василия за рукав. Он стал отбиваться, кричать и проснулся. Вскочил, ничего не соображая. За окном темнел розовый горизонт, а рядом перепуганное лицо шеф-повара.
Захаровна нервно теребила его за плечо. – Там, Вася, спаси, как прыгнет, как зашипит, глаза, как угли, – бессвязно причитала шеф, тыча пальцем куда-то в сторону.
– Кто прыгнул, куда?
– На него, на него, обварились, бедная, и упала.
– Морозова, – мелькнула догадка, – с директором из-за политики подрались.
В тамбуре столпилась вся бригада. – Спаси, она нас не подпускает. – Василий, сбитый с толку, крадучись, прошел в ресторан. Дверь посудомойки приоткрылась, из щели показалось перекошенное лицо директора.
– Выкинь, под откос, под колеса. – Пискляво кричал он, – чтоб ей сдохнуть, не родившись.
– Рехнулся, – глядя на Чернушку, подумал Клоков. – Кого?
– В зале затаилась, под столом, – глаза его беспокойно бегали по сторонам.
Сторож присел и увидел Василису. Шерсть на ней слиплась и торчала во все стороны сосульками, а на спине висели длинные вермишелины. Она жалобно мяукнула и скрылась за ящиками. Ночной оглянулся. В проходе столпились Захаровна, Володя, Юлька, Николай, баба Ганя. Из-за их спин выглядывал директор.
– Это же кошка, Сергей Николаевич.
– Она самая, – выкрикнул Чернушка, – убей, выкинь, я за себя не ручаюсь, в клочья разорву.
Люди, осмелев, вошли в зал и наперебой начали рассказывать о происшествии. Но всех перекричал Велосипед.
– Представляешь, ночь, приволокла Захаровна эту скотину и бросила под бок. Развалилась зверюга, громадная, как тигр, на стуле не помещается. А мы приемник слушали, хотели узнать, как депутаты про партию решат. Я напрягаюсь, дергаюсь, курю. Стал гасить «бычок» в супнице, промахнулся, в морду ей попал. Она зарычала, зашипела, глазищи засверкали, спину выгнула, шерсть дыбом – натуральная ведьма. Когти выпустила кинжалами. Того и гляди вцепится, скальп снимет. Ну, у меня реакция будь здоров, ты ж знаешь. Я раз в посудомойку, народ за мной. Набились, закрылись, выжидаем. А окно в кухню открыто. Захаровна с Володей кастрюлю с супом сняли и остудить поставили, аккурат под окошко. И вдруг эта тварь появилась в дверях кухни. Морда здоровая, зубы оскалила, ну, натурально, бешеная. Меня, гадина, заметила и как сиганет. Но у меня реакция будь здоров! Я заслонку на окошке раз и вниз, она мордой об нее бах и в кастрюлю с горячим супом навернулась. Но сумела выбраться. Дико замяукала, будто в джунглях и, как лошадь, обратно в зал рванула. Я высунулся, гляжу мечется зад назад, меня увидела и вперед, но я дверь закрыть успел прямо перед носом этой животины. Где ты ее откопал?
– Да кошка это обыкновенная, только в тайге выросла.
– Значит, рысь, да еще и бешеная. Где она?
– За ящиками спряталась. Сейчас достану и выкину. Выходите.
Пленники посудомойки резво выскочили из ресторана. Последним уходил директор. – Васыль, кошку выкинь, «экстру» затарь, чтоб сегодня все ушло, – распорядился он.
Достать Василису оказалось непросто. Кискали, ласково уговаривали, пугали, стуча ящиками. Поставили перед «норкой» блюдце с молоком, но Василиса не выходила.
– Вась, а знаешь, отдай ее пока Лариске, я в Москве ее заберу, а Николаичу скажешь – выбросил. – Предложила Юлька.
Все ее поддержали, обозвав Чернушку живодером.
В разгар отлова пришла Настя. – Вася, а где Василиса, я ее Захаровне оставила?
– Нашла, кому доверить, – накинулась на нее Юлька и рассказала, что случилось.
– Господи, – Настя заплакала и, ползая на коленях, стала звать, – киса, девочка моя, прости меня, пожалуйста.
Неожиданно кошка высунула голову. Настя прижала ее к груди и стала баюкать, говоря ласковые слова, а та замерла и слушала, подняв морду с розовым носом.
– Мурлычет, – сказал Николай.
Все прислушались, заулыбались.
– Скажи, какая, сука, ласковая, – нежно произнесла Юлька. – Насть, отдай ее мне после рейса, я заплачу.
– Нет, ни за что, – Настя повернулась к Юльке спиной, встала и пошла к выходу.
– Ночь, а отдай мне, в хозяйстве пригодится, – засмеялся повар.
– Забирай, если Настя откажется. Лучше тебе, чем Юльке.
