– А если вы раздумаете, я возьму, – встрял Николай.
– Тебе, Студент, уроки учить надо, а Настену я уговорю.
– Нет, ребята, такую замечательную кошку я никому не отдам, – подумал Василий и побрел в умывальник.
Закрылся, наладил «производство». – Хорошо, Студент в ресторане. Если кто появится, я услышу, а он пусть думает, будто я в тамбуре или на кухне.
Пришла Марь Ивановна. – Василек-то наш где?
– У себя, штампует, – ответил Николай и кивнул на умывальник.
– А я думаю, где же наш кислородик, ненаглядный, – всплеснула руками Марь Ивановна, когда Василий вышел в зал. – Спасибо, родимый, за письмецо, мне таких любезных записочек отродясь никто не писал. Дай, милок, пару беленьких. Пострадавшие угощают по случаю спасения от дикого зверя. – Она аккуратно положила «товар» в карманы и тихо выскользнула.
– Представляешь, Студент, какую сцену можно написать для твоей оперы? Бой директора с диким зверем.
– Если бы вы знали, как я жалею, что поехал, такие события пропустил. Путч, плен Горбачева, штурм Белого дома, победа Ельцина, арест ГКЧПистов, – это ж готовая рок-опера мирового значения. Я так долго искал современный сюжет, а как уехал, такое свершилось! Обидно. А что наш поезд? Разве можно сравнить путч и, извините, разборки с кошкой? Только Терминатор еще на что-то потянет, а остальное, – он меланхолично махнул рукой.
– Значит, наша опера уже не годится? Жалко, мне про тепловоз и его душу очень понравилось.
– Нет, это не то. Вот сейчас у меня музыка в голове. ГКЧПисты-коммунисты, ГКЧПисты все путчисты, хотят народ поработить, страну обратно возвратить. Но не удастся этот ход, давно прозрел, прозрел народ. На баррикады все вперед, – свобода, равенство зовет. – Как? Нравится?
– Ничего. Ну и тут у тебя стук колес слышится.
– Правильно. – Только тогда стучали колеса вагонов, а сейчас – колеса истории. Но трудно писать, когда сам не видишь. Нет, я, кажется, свой шанс упустил, – чуть ли не со слезами сказал Николай.
– Не расстраивайся, Студент, какие твои годы? Вся жизнь впереди, еще много разных событий увидишь. И оперу обязательно напишешь.
Глава 35
Василий почти механически укупоривал бутылки и, напевая, бережно, как снаряды, укладывал их в рундук.
– Есть, кто живой?
– Принесла кого-то нелегкая, – с досадой подумал он, свернул «производство» и вышел в зал.
За столиком сидела немолодая, полная женщина с тщательно уложенными волосами. Она подпирала щеку ладонью, отчего левый глаз казался заплывшим. Правый смотрел зло и неприязненно. На руках сверкали большие «рубиновые» Маркизы, а на шее – толстая золотая цепочка. Посетительница Василию не понравилась.
– Водка есть? – Буркнула она.
– Кажется, тетку похмелье задавило, – решил ночной и осторожно сказал, – извините, ресторан закрыт.
– Хотя бы сто грамм, сынок, – в голосе прозвучало отчаяние. – Если б ты знал, как болит. – Широко открыв рот, где блестели желтые коронки, она ткнула в них ярким маникюром, – сама бы, гада, вырвала. – Достала чистенький платочек, промокнула губы. Между большим и указательным пальцем мелькнула наколка «Нина».
– Что ж вы сразу не сказали? – засуетился Василий, доставая бутылку. Налил. – Вы сначала немного пополощите. Надо еще соли добавить. – Клоков энергично затряс солонкой. – А потом сразу выпейте.
Женщина размешала «лекарство», морщась, отхлебнула немного, подержала теплую водку на больном месте. С трудом проглотила. – Фу, гадость, – поежилась и осторожно потрогала щеку. – Все равно болит. Ничем его не проймешь. – От боли и бессилия грохнула кулаком об стол.
– Может, смолку приложите?
– Это как? Бумажку сжечь, а пепел в дупло? Нет, из-за этой смолки муж мой умер. Здоровый, крепкий, был, что дерево в три обхвата, а от зуба помер, люди насоветовали, он заражение получил, не спасли. Из Эстонии родом, по фамилии Тамм, по-нашему, дуб, значит. Тармо Тамм. Я его Толиком звала. В дверь входил, сгибался по пояс, а добрый, как ребенок. Служил в Приморье, женился и остался во Владивостоке. Говорят, красавица была, но с подводником на Камчатку убежала, а девочку, Олечку, – бросила. Бабушка с дедушкой внучку воспитали. А он по Северам гонял, ребенка поднимал. Оля техникум закончила, замуж вышла. Он им кооператив купил, сейчас я у них живу. Вроде никто я им, а как родные. Внука в честь деда назвали – Тармо. Он меня любит больше, чем родную бабушку, – с гордостью сказала Нина и вдруг скривилась, – опять дергает, окаянный. Плесни самую малость и себе налей. Помянем моего Толика. – Василий пригубил для приличия. – Сейчас к внучкам своим – Танечке и Машеньке в Москву еду. Я бабка богатая – трое внуков, а скоро и правнуков буду нянчить. У старшенькой, Танюши.
– Я сама москвичка, родилась и выросла на Арбате. Мама моя совсем молодой умерла. Как война началась, отца на фронт забрали, а я от мачехи в Останкино к тетке убежала. В ФЗО поступила, потом на завод Хруничева токарем пошла. Взяли, вместо 12, 14 написали, до суппорта не доставала, мастер ящики подставлял. Весь цех такими «работницами» держался. Заготовки для снарядов точили. Обед нам в цех подавали – суфле. Название мудреное придумали, а это пюре на воде из мерзлой картошки. Но для нас тогда слаще «фрукта» не было. Тетка передачи носила. Встречались в проходной на полчаса. Поговорить, письма от отца с фронта почитать. Как немца погнали – весточка от папы пришла – лежу в госпитале, не волнуйтесь, скоро выпишут. А мне все мерещилось, будто он без рук, без ног или слепой. Места себе не находила, решила ехать, искать. А Москва на замке, но мне повезло. Молодые офицеры пожалели, на верхней полке в вагоне спрятали, шинелями укрыли, лежала я там, как клоп под листиком, патруль и не заметил. Добралась до госпиталя. Как жива осталась? Видимо, мама моя, покойница, за меня на том свете молилась. А отец и, правда, выписался. Что делать? Обратно нельзя – дезертировала с трудового фронта. Это тюрьма. Оставили при госпитале. Женщины гимнастерочку подогнали, юбчонку, пилоточку, ремень. Как куколку нарядили, откормили. Я любую работу выполняла, ничем не брезговала, но прослужила недолго. Фронтовичка одна уговорила ехать на фронт, а сама по дороге любовь закрутила с молодым лейтенантом и умотала. А я прибилась к какой-то части, рассказала начальству все, как было. Снова повезло, устроили при лазарете. С ними до Праги дошла, там победу встретила. В Москву вернулась фронтовичкой, не подступись. А тут и папа демобилизовался. Мачеха бросила его. Поселились мы у тетки в бараках. Я в спецстройуправление поступила – футеровщицей. Доменные печи, трубы, дымоходы. Платили хорошо. Всю страну исколесила, да бабий грех случился – сыночка родила. Александром назвала, в честь отца моего. Никаких хлопот у меня с ним не было. Суворовское училище закончил, в Кремлевку поступил. На лучшем счету там был. В кого пошел? Я – женщина несерьезная, а об отце и говорить нечего. Одно плохо – неудачно женился. Лимитчицу взял из Брянска. Бабу лютую, своенравную. Я ее сразу невзлюбила. А двум медведям в одной берлоге не жить. Задумала я уйти от них и подалась на БАМ. Там и счастье свое встретила, хоть немного для себя пожила. Толик мой экскаваторщиком работал, а я каменщицей. Сынок мой служил, служил, да туго без мохнатой лапы чины давали. Подался в Афганистан. Полковника получил, но только вернулся в казенном ящике. Невестка чуть умом не тронулась, по начальству ходила, все не верила, что на мине он подорвался, правду искала. Вот так я и живу. Катаюсь между двумя могилками. В Москве погощу, во Владивосток поеду. Одна радость – девочки-внучки подросли. Я их больше жизни люблю. – Она выпила. – Не берет его никакой черт.
– Зайдите утром к начальнику поезда, у него аптечка есть.
– Спасибо, милый, сколько я должна? – Она положила на стол деньги. – Хватит?
Василий кивнул, закрыл початую бутылку, протянул женщине.
– Оставь, выпей за мое здоровье, может зуб пройдет? Прости, сынок, старуху за болтовню.
– Скоро Володю будить, а я заговорился, заслушался и про фарш забыл. Сторож принялся поспешно налаживать «шарманку». Куски «железного» мяса оттаяли и особых усилий не требовали. Василий торопился, взмок. – Устрою после работы душ. Только белья чистого нет, не подготовил сменку, – вспомнил он с досадой.
