гнева Господня, переполнив ее до краев.
И видя глухое, безответное небо, не слыша отвернувшегося от него Бога, он стал кричать:
– Ну убей меня, Господи!.. Ну возьми мою жизнь, но сохрани жизнь миру!.. Сделай меня главным ответчиком за все злодеяния, но пощади этот город и мир!..
Бог не внимал его крикам. Не принимал раскаяния. Оно было слишком поздним. Конец света был необратим, перешел точку возврата, за которой невозможно было остановить угрюмое стремление мироздания к своему концу, неостановимый полет светил и галактик в сторону «черной дыры», жадно глотавшей сверкающие ломти Вселенной.
Ветер дул в одну сторону, и это был ветер, который нес не тучи и дождь, но приближал конец света. Белосельцев, овеваемый этим могучим темным потоком, испытал древний, геологический ужас, зная, что тем же ужасом исполнились горы, материки, морское дно, плавающие в океане киты, города с очнувшимися жителями, бессчетные могилы с дрогнувшими костями. Вся живая и неживая материя, ожидая своего исчезновения, ужасалась, слушая темный налетающий вихрь.
В нем летел ангел, огромный, с мускулистыми руками, набухшими бицепсами, с напряженными, как паруса, крыльями, которые ударяли в небо, словно секиры, а потом туго выгибались, как луки. Ангел держал медную трубу и играл на ней тоскливый блюз смерти, надувая щеки, выпучивая от напряжения голубые глаза. От этих невыносимо печальных звуков сорвалась с неба звезда. Она горела, словно подбитый самолет. Оставляя длинную медную искру, упала в центр Москвы. Стало видно как днем. В белом фосфорном зареве ломались и падали кремлевские башни, обрушивались шатры с рубиновыми звездами, отломилась и золотой головой вниз полетела колокольня Ивана Великого. От жара, белого, как зев мартена, плавился в стекло камень соборов с могилами князей и царей, кирпич стен с замурованными урнами вождей и космонавтов. Таял, словно сосулька, Царь-колокол. Повис огромной бронзовой каплей отекающий ствол Царь-пушки. Гул катился по Москве, гася фонари и рекламы, и Белосельцев почувствовал, как страшная сила колыхнула крышу, и труба сотряслась и ударила в спину.
Ангел летел, раздувая щеки, ставшие огромными, круглыми, как шары. Его губы, обхватившие мундштук трубы, набухли, словно красный бутон. Крылья искрили, будто задевали высоковольтные провода. Он играл блюз, сочиненный небесным композитором по случаю кончины мира. И вторая звезда не удержалась на небе, полетела, окруженная разноцветными венчиками, упала на Москву, породив множество пожаров, огненных фонтанов, косматых, словно капустные кочаны, взрывов. Горела Третьяковская галерея, в которой спекалась рублевская «Троица», «Утро стрелецкой казни», «Купание красного коня». Памятник Пушкину оплавился и жидким металлом стекал по гранитному постаменту, как воск по подсвечнику. Треснул, распался надвое, будто разрубленный колуном, высотный дом на Котельнической набережной, и Москва-река кипела, словно клубничное варенье, всплывали белые, вареные рыбы, и среди горящей воды ошалело метался речной трамвайчик, и невеста в подвенечном платье бежала по палубе, охваченная огнем.
Третья звезда, синяя, как василек, упала на Тихвинский переулок, где прошло его детство. В пламени, окруженная стеклянным светом, трескалась старинная колокольня, которая днем и ночью виднелась в его окне, и на куполе, из трещины, росла карликовая березка, занесенная ветром из подмосковных лесов. Словно свеча, пылал ясень, на который зимой, в день бабушкиной кончины, прилетел красногрудый снегирь. Горела стена, где когда-то играла в мяч девочка, имя которой забылось, и он, совсем еще мальчик, испытал к ней внезапное, похожее на нежность чувство. Смотрел на двухцветный резиновый мяч, на красные туфельки, на прыгающую, с бантом, косу. В огне было окно, в котором когда-то, забывая его занавесить, возникала вечерами женщина. Совлекала с себя одежды, и он, обомлев, смотрел, как в оранжевом окне движется ее золотистое тело, полные груди, выпуклый живот. Горел старинный письменный стол, где стоял бронзовый морж, фарфоровые статуэтки, шкатулка из красного дерева, купленная дедом в Берлине, в которой хранились перевязанные ленточкой бабушкины письма.
Белосельцев смотрел на город, который лопался, словно черный монолит. По нему бежали изломы и трещины. В этих трещинах вскипала белая магма. Среди грибовидных взрывов, по колено в ртутной жиже, пробирался по Москве, словно в вязкой трясине, волосатый великан с лицом разгневанной обезьяны. Тот, сокровенный, явившийся из недр «Суахили». Он раздвигал дома и крыши, стремился к Печатникам, желал схватить Белосельцева.
Белосельцев увидел, как заколебался, выпал из фокуса соседний дом. Часть фасада с окнами и подъездом оторвалась от фундамента, вылетела вверх бруском, рассыпалась на множество неровных частей и обломков. Страшный треск сотряс воздух. Раскаленный колючий смерч пронесся над крышами. Белосельцев, задохнувшись в безвоздушном пространстве, ошпаренный жаром, взлетел на вырванной с корнем трубе. Держался секунду в небе, дико вращая глазами, видя страшную, открывшуюся на месте дома дыру, а потом рухнул обратно на крышу и потерял сознание.
Быть может, час или два он находился в беспамятстве. Разлепил склеенные жижей глаза. Голова его свешивалась над краем крыши, а руки, заломленные назад, чувствовали обломок трубы. Внизу, среди поломанных деревьев, озаренный багровым свечением, лиловыми вспышками, лопастями блуждающего света, виднелся дом с зияющим провалом посредине. В провале мерцала ядовитая пыль, плавала гарь, струился горчичный туман, как над взорванным реактором. Казалось, ножом, как из торта, была вырезана и унесена часть дома. На срезах, в коробках этажей, дико и обнаженно виднелись лишенные стен комнаты, висели ковры, покачивались над столами абажуры, в туалетах белели одинаковые унитазы. Со всех этажей, под разными углами, лилась и блестела вода. Двор был завален обломками, на которых сновали пожарные, били водяные дуги, пропадая и испаряясь в огне. Сверкали повсюду фиолетовые мигалки, выли сирены, раздавались крики через мегафон, и сквозь дым медленно тянулась вверх выдвижная стрела крана. Мешаясь с треском огня, криками спасателей, завываньем сирен, во всем доме и в окрестных домах, и под ночными деревьями, и по всем окрестностям раздавался неровный, волнообразный вой и стенание, будто тысячи плакальщиц собрались и выли бесконечным бессловесным хором.
Белосельцев, чувствуя боль в шее, попытался повернуть голову. Увидел на крыше, близко перед глазами, оторванную руку, которая крепко, побелевшими пальцами, сжимала столовую ложку. И опять потерял сознание.
Часть V
Радуйся, благодатная
Глава тридцать вторая
Две недели его лечили в госпитале, восстанавливая разбитую плоть и поврежденный разум. Возвращали на место выбитую взрывом душу, витавшую отдельно от тела. Палата была стерильной и тихой. Сестры миловидны, в крахмальных колпаках и халатах. Военные врачи любезны, предупредительны, не оставляли без внимания ни единой его жалобы или просьбы.
И, смиренно отдавая себя в руки врачей, посещая процедуры, глотая таблетки и микстуры, чувствуя, как игла с легким толчком погружается в его мягкие ткани, он исподволь, чутко наблюдал за персоналом в белых одеждах. Ему казались подозрительными их вопросы, вкрадчивая настойчивость, с какой они выведывали его переживания, любезность, с которой выслушивали его просьбы. Мнительность не оставляла его. Находясь во власти врачей, заключенный в белое пространство тихой, тщательно охраняемой палаты, он чувствовал себя под надзором. Был объектом таинственного исследования, которое совершали вездесущие и опасные люди, не желавшие отпускать его от себя. Совершившие тайный обыск в его жилище, а теперь, с помощью разнообразных медицинских приборов, обыскивающие его тело.
Они делали вид, что ищут в нем болезнь, но искали нечто другое. Таинственную капсулу, вложенную в него от рождения, где был записан код его жизни. Номер, под которым он значился у Господа Бога. Безымянный крохотный орган, отсутствующий в анатомических атласах, в котором заключалась его душа. Невидимую сокровенную пуповину, которой он был прикреплен к иной, божественной жизни, делающей его свободным от смерти. Малый пузырек света, гуляющий по его кровеносным сосудам, в котором, как в икринке, хранилось исчезнувшее лучезарное время, когда он был безгрешным и любящим.
Ему делали электронную диагностику, пропуская неслышные токи сквозь чувствительные зоны, выстраивая на компьютере картину его недомоганий, ослабленных функций, утомленных органов. Но он знал, что врачи, как саперы миноискателем, отыскивают сокровенную капсулу, которая не высвечивалась на экране, не откликалась на прикосновение штырей и клемм, ускользала от наблюдения.
В него посылались ультразвуковые импульсы, которые проникали в глубины тела, отражались от почек и печени, оставляли на экране голубоватые изображения с вмятинами, складками, темными осадками и
