окаменелостями. Так гидроакустик подводной лодки исследует с помощью эхолота и гидролокатора океанские течения, морское дно, проплывающие стаи рыб, облака морского планктона, надеясь засечь, хоть на долю секунды, отраженный сигнал от корпуса вражеской лодки. Но усилия врачей были тщетны. Пузырек света не возникал на экране среди темных туманных пятен, похожих на затонувшие корабли.
Его помещали в рентгеновский аппарат, впрыскивали в грудную клетку пучки невесомых лучей. Получали на огромном экране изображение его ребер, ключиц, позвонков, дырчатых тазовых костей. Словно открывали могилу, где долгие годы покоился его мучнистый скелет, надеясь отыскать среди земляного праха сохранившуюся бронзовую серьгу, или золотой амулет, или истлевший боевой меч. Но в могиле были только кости, по которым нельзя было определить – воин это или смиренный монах, трудолюбивый земледелец или кроткий пастух.
Его клали на клеенчатое ложе, запускали в пищевод гибкую, как блестящая черная змейка, кишку с огненной хищной головкой. Она проскальзывала внутрь, в глухие, не ведавшие света катакомбы, высматривала, выглядывала, словно искала на стенах пещеры таинственный древний орнамент. Посылала наружу телевизионное изображение из подземелья, где дышала и хлюпала его утроба. Старалась различить среди слизистых сгустков и жил тот сокровенный, неопознанный орган, в котором помещалась душа, готовая вырваться из тесной подземной тюрьмы и, обретя крылья, умчаться в лазурь.
Его клали на спину и задвигали головой в огромное белое кольцо, просвечивающее мозг под разными углами, на разной глубине. Словно делали срезы невидимым скальпелем. На экране возникали цветные изображения полушарий, мозжечка, гипофиза. Разноцветная карта его мыслей, мучительных исканий, не имевших ответа вопросов. Картины Кандинского, изображавшие грешные желания, тайные намерения, тщательно скрываемые знания, о которых он бы умолчал под самой страшной пыткой. Но тут, на компьютере, они обретали вид бледно-золотых туманностей, с красными вкраплениями, окруженными нежной голубой бахромой. Врачи рассматривали изображение, молча качали головами, и он, с надетым на голову белым кольцом, похожим на огромную чалму, знал, что им не удается открыть его тайну.
Пока лежал в госпитале, он узнал, что войска перешли границу Чечни и медленно продвигаются по равнине, вытесняя чеченские формирования в сторону Грозного. И уже в туманные, с моросящим дождем предместья уносятся снаряды «ураганов», лопаются ртутные колбы вакуумных бомб, и к позициям батальонов, взявших в кольцо обреченный город, долетает горький ветер первых пожарищ. Он не позволял себе думать об этом. Отстранялся, отгораживался от жестоких, тревожащих мыслей. Принимая таблетки снотворного, чувствовал, как пахнут молодые душистые руки медицинской сестры.
Он приехал во Псков и узнал старомодное здание вокзала, принадлежавшее стародавней эпохе, в которой жил царь, шла германская война, и где-то на этих железнодорожных путях он подписал роковое отречение. Он узнал зеленоватый вокзал, но не узнал привокзальную площадь, ставшую обширной, уставленной лотками, пестрыми киосками, аляповатыми рекламами, провинциально и безвкусно повторяющими столичный стиль. Сел на троллейбус и поехал в гостиницу, оглядывая из окна полузабытые здания проспекта, которые прежде казались выше, нарядней, родней, а теперь отчужденно смотрели на него сырыми фасадами, не узнавая в чужаке молодого влюбленного путешественника. Гостиница, хоть и не поменялась с тех пор, была столь же невеселой, неудобной, с тесными и скудными номерами, но и в ней поселился дух энергичного стяжательства, недорогого разврата и безнаказанности.
В номере он сел на кровать, поставив у ног саквояж. Не торопился вспоминать, не спешил переживать, экономя душевные силы для трудного и, быть может, невыполнимого действа, которым он должен был повернуть время вспять. Проплыть против окаменелого потока времени. Проникнуть сквозь сланцы омертвелых событий. Найти среди домов, речных берегов, крепостных и церковных стен крохотный камушек, отодвинув который он обнаружит потайной ход в прошлое. Живой ручеек, проточивший гранитную толщу из былых дней. Нырнет в ручеек, протиснется сквозь монолит, вынырнет в другое время, когда был молод и счастлив и ему открывался выбор в иную судьбу. Выбор, которым он пренебрег и которым теперь, исправляя роковую ошибку, собирался воспользоваться.
Для этого деяния, подобного воскрешению, ему понадобятся все духовные силы, все представления о тайнах пространства и времени, все магические знания и волхвования, колдовские приемы и навыки. Но главное, что должно ему помочь, – это чудо, которое в образе ангела коснется его чела, мановением рук распахнет замурованные врата, впустит его в божественное, несказанное прошлое.
Он произнес нечто похожее на молитву перед дальней дорогой. Оставил гостиничный номер и вышел в город.
Первым местом, которое он желал посетить, была Покровская башня, на берегу Великой, где он когда-то пробирался сквозь мокрую ночную крапиву по холодной душистой гальке, и звезды медленно плыли над разрушенной округлой громадой, в бойницах, незримые, спали голуби, и река, в которой он нырял и резвился, несла на себе белые звонницы, отражения туманных созвездий. Покровская башня удивила его скромностью своих размеров, словно усохла, состарилась, от нее не исходила былая богатырская мощь. Камни, которых он касался, желая обнаружить сокровенную скважину, были намертво замурованы, холодны, не откликались на прикосновения. Великая угрюмо катила стылые серые волны, ничем не напоминая живую, улетающую к звездам реку.
Разочарованный и печальный, он побрел, отыскивая среди домишек, узеньких улочек, полуоблетевших деревьев Паганкины палаты, где когда-то, в дни его молодости, жили археологи. Он был принят их шумным братством, когда они, усталые, загорелые на раскопе, пили вечерами вино, уставив бутылками и стаканами деревянные ящики, в которых хранились желтые кости, полуистлевшая утварь, черепки, украшения из бронзы, и глава экспедиции бережно извлекал из ларца берестяную грамоту с нацарапанными письменами, показывая ему драгоценную находку. Паганкины палаты были также красивы, белы, напоминали большую русскую печь с вьюшками, подтопками и завалинками. Волновали своей наивной, родной архитектурой, но взирали на него крохотными оконцами равнодушно, были населены другими людьми, и в его душе при виде палат возникала не радость, не вдохновение, а печаль. Его здесь не ждали. Никто не сбегал по ступеням, раскрывая объятья. Никто не смотрел на него сквозь свечу, поднося к губам красный стакан вина.
Он пересек многолюдную площадь, наполненную иной толпой, иными машинами, знамениями иного времени, не находя среди них знакомых крестьянских лиц, выгоревших деревенских одежд, плетеных корзин и кошелок. Довмонтов город, окруженный выпуклой кладкой, впустил его в себя, и там, где когда-то раскрывался черный торфяной раскоп, с испарениями, лужицами гнилой воды, остатками древних мостовых и фундаментами исчезнувших церквей, над которыми трудились согбенные, в панамах и соломенных шляпах археологи, то место, где посетило его чудо, лишившее на секунду дыхания, – там теперь было пусто, по- музейному холодно, чопорно, словно сомкнулась земля, унесла в глубину его молодое чудо.
Опечаленный, под моросящим дождем, наступая на опавшие листья, он двинулся в Запсковье, вдоль тихой, ленивой Псковы, где когда-то вел за руку свою милую, мимо Гремячей башни, по кручам, по мокрой крапиве, и на черном ночном бугре, среди звезд и туманов, глядя на золотое веретено, отраженное в текущей воде, он целовал ее, и губы ее медленно раскрывались, как сонный сладкий цветок. Теперь все было немо и холодно. С высокого берега дул неуютный ветер, и там, где прежде толпились разноцветные мещанские домики, теперь стоял новый, серый, грубо-помпезный дом.
Он подумал, что опыт его не удался. Город был чужой и ненужный. Прошлое не подавало голоса. Церкви, казавшиеся прежде живыми, человекоподобными, с темными большими головами, белыми, как из пшеничного теста, четвериками, с сахарными звонницами, теперь были экспонатами. Не волновали, не трогали. К ним не хотелось прижаться щекой, поцеловать их белые одежды. Он решил, что нужно поехать на вокзал, взять обратный билет в Москву, проваляться день в номере, а вечером сесть на поезд и уехать, не слишком укоряя себя за сентиментальные бредни, за несбыточные надежды.
Он стоял на крутом берегу Псковы, среди темного бурьяна, под порывами холодного ветра. На ветряную, рябую реку не хотелось смотреть. Покосившаяся ограда кладбища вызывала ноющее, печальное чувство. В сквозных, с облетевшими листьями, вершинах неслись низкие мокрые тучи. Под ногами, на сырой земле, лежал черепок фарфоровой чашки, разбитой давно, выброшенный под откос, потерявшийся в корнях лебеды и крапивы, а теперь, после сильных дождей, выступивший на поверхность. Глаза мельком увидали его, взгляд полетел дальше, к понурым крестам, на которых висели линялые жестяные веночки. Но вдруг захотелось пристальней посмотреть на черепок, и Белосельцев разглядел на нем зеленый нарисованный листик и красный лепесток цветка. Снова взгляд улетел за реку, где женщина стирала в воде белье. Черепок манил его, волновал. Теперь он смотрел на кусочек фарфора, лежащий под ногами, и сердце
