выпуклыми голубыми глазами и пышными ухоженными усами.
Белосельцев следил за тем, как движется эта голова среди зеркал, гардин, золоченых багетов. И от пристального вглядывания, от напряженно следящих зрачков ему показалось, что воздух вокруг головы вдруг затуманился, словно на зеркало дунул мороз. И вместо генеральских усов, румяных щек, жующих и пьющих губ возникла отрубленная голова лосихи, с мягкими ноздрями, оттопыренными бархатными ушами, выпуклыми чернильно-фиолетовыми глазами, в слезах и сукрови, стоящая на траве посреди двора.
Видение было необъяснимым, напоминало бред искривленного пространства, приславшего по световому лучу образ отрубленной звериной головы.
– Ну просто вылитый поручик Ржевский, – засмеялся рядом с Белосельцевым Гречишников, любуясь красавцем Шептуном. – Так, значит, завтра авиарейсом, без прикрытия истребителей, к другу Масхадову?.. Э-хе-хе, банкетные политики... Армии за ними придется дерьмо разгребать...
Видение исчезло. Снова задвигалась красивая голова генерала, кому-то улыбалась, кивала.
– Ну пошли, – сказал Гречишников, – хорошо поработали... Нам здесь больше нечего делать... Ждут в другом месте. – Он взял Белосельцева под локоть. Болтая о пустяках, повел к выходу.
Глава двенадцатая
Из Кремля они уезжали в дожде, в слюдяном потоке, который накрыл Москву водяной мерцающей толщей. Белосельцеву казалось, он плывет среди утонувшего города, пробираясь сквозь зеленоватые заводи улиц, протоки переулков, где в утонувших домах, в наполненных водой квартирах висят абажуры, стоят в библиотеках книги, расставлены на столах тарелки и чашки, и молчаливые, колеблемые течением люди сидят за столами, с распущенными, плавающими волосами. Это напоминало сновидение, когда знакомые образы возникают размытые и поколебленные рябью, встречаясь друг с другом в необычных, невозможных наяву сочетаниях. Белокаменный дворец, светящийся, словно жемчуг, и мимо него проплывает ярко-синяя надувная реклама газеты, похожая на фантастическую глубоководную рыбу. Чудный храм с изразцами и кустистыми золотыми крестами, и рядом, заслоняя его, огромная бутылка пива «Балтика» с отекающей перламутровой пеной. Памятник Пушкину, печальный, с понурой головой, и вокруг его шеи, словно огромная светящаяся водоросль, обмоталась огненная надпись.
Город еще был узнаваем, еще прочитывались на стенах названия улиц и номера домов, но он был уже заселен обитателями подводного мира. Вокзальная площадь с озаренным стеклянным куполом была наполнена розовыми медузами, проплывающими прозрачной флотилией. Вокруг высотного здания, мерцая чешуей, струились рыбьи стаи, мгновенно замирали мерцающим сонмищем, а потом, по неслышному приказу, разом поворачивались и плыли в другую сторону. Это напоминало гипноз, и Белосельцев не противился сладостному наваждению.
– Вижу, Виктор Андреевич, как ты устал, как мучают тебя сомнения. – Голос Гречишникова, мягкий, отеческий, звучал сквозь шелест дождя и рокот мотора и лишь усиливал ощущение гипноза. Он будто раздавался во сне, среди утонувшего города, где знакомое здание газетного концерна напоминало потопленный крейсер с еще горящими иллюминаторами, но уже окруженный множеством серебристых, уходящих вверх пузырей, сквозь которые проплывало розовое стадо кальмаров, пульсируя щупальцами, как маленькие живые кометы. – Если бы ты знал, как я тебя понимаю. Я и сам в минуты печали помышляю о побеге, о тихой обители, одинокой и возвышенной старости, когда пустынная дача, астры на клумбах, вялый огонь в камине, и можно сидеть, набросив на плечи плед, листать запыленную книгу Тацита или Плутарха, смотреть, как тихо гаснет за окнами осенний день.
Военное министерство опустилось на дно, и в наполненном водой гардеробе вяло колыхались, стремясь к потолку, повешенные генеральские шинели, и в затопленных кабинетах перед картами мира стояли офицеры и тихо вальсировали в круговоротах воды, среди актиний и раковин, где резвились маленькие голубоватые крабы.
– Что может быть важнее для такого философа, как ты, осмыслить прожитую огромную жизнь, прозреть ее смысл, написать свою «Книгу царств», которые ты покорял, перед тем как смиренно постучаться в Царствие Небесное с надеждой, что тебе отворят.
Стадион казался заросшим подводными мхами и травами, скульптуры атлетов начинали покрываться кораллами, высоко над трибунами, перевертываясь, играя хвостом, плавал огромный кит, и сверху, от удаленной поверхности, расходящимся бледным снопом падал свет.
– Но, друг мой, не время нам читать фолианты и писать о галльских походах. Родина наша в беде, ее взяли в плен, как рабыню. Ее убивают и мучают, и никто, кроме нас, ей не сможет помочь.
Старинное здание банка с полукруглыми окнами, с чугунными фонарями и тумбами казалось подводной пещерой, и над входом застыл осьминог, чуть заметно свивая розовые чуткие щупальца, выкатив черно- лиловый глаз.
– Как победить насильников? Кто-то молится, надеясь на чудо, взывая к милости Божией. Кто-то подготавливает взрывчатку, собираясь взорвать министерство. Кто-то пускается в пьянство и в безбрежный разврат. Кто-то бежит за границу, оставляя Россию в беде. Но только наш путь, наш Проект Суахили приведет к победе. К русской Победе, как ты говоришь. И тогда, постучавшись в Небесное царство и услышав строгий вопрос: «Что сделал в жизни земной?» – ты сможешь ответить: «Жертвовал собой для Победы».
Голос тихо вещал, словно несся из перламутровой раковины. Белосельцев внимал не смыслу, а шумящему мягкому звуку утонувшего города, куда его погрузили, как в сон. И теперь нашептывали, давали наставления, управляли его волей, судьбой. И он не противился, жил и действовал, как во сне.
Сон кончился вместе с дождем. По мокрому асфальту бежала толпа, складывая сырые разноцветные зонтики. Город всплыл, омытый, перламутровый, сочный. Автомобили раздували из-под колес шипящие водяные усы. И только на тротуарах, откуда убегала вода, лежали обрывки водорослей, шевелились медлительные вялые звезды, мелькали рыбьи мальки.
Они подкатили к Останкинскому телецентру, к зеленому стеклянному бруску, окруженному колючим чешуйчатым блеском. Казалось, мясистый громадный червь разрывал землю, возносил сгустки пульсирующей плоти, словно полз на небо, сотрясаемый перистальтикой, возгоняя ввысь темные дымные клубы. Это место, когда-то любимое Белосельцевым, куда приводила его в детстве бабушка, к пятиглавой чудесной церкви, где он несколько раз стоял в печальном сумраке богослужений, это место после пулеметного расстрела толпы, кровавых, пробитых пулями тел, устилавших подножие башни, вызывало у Белосельцева непроходящее омерзение и ужас. Оно было отмечено несмываемым пятном смерти. Являлось средоточием самых жестоких и враждебных Белосельцеву сил.
– Куда ты меня привез? – Выйдя из машины, Белосельцев задохнулся от, казалось, ядовитого воздуха, от незримой радиации смерти, источаемой огромным стеклянным боксом, напоминавшим инфекционную больницу. – В этом проклятом месте у меня начинают болеть старые раны, ныть переломы, обостряется язва и повышается до опасных пределов давление.
– Не мудрено, – ответил Гречишников. – Плотность сознательно совершаемого зла превышает в «Останкине» все прочие места в России, включая территории массовых казней, концлагерей или тайных фабрик по изъятию органов у похищенных детей. Экстрасенсы здесь не могут работать. У них случаются инфаркты и кровоизлияния в мозг. Чтобы рекультивировать это место, потребуется лет триста, и оно будет возвращено в землепользование вместе с Чернобылем.
Белосельцев воззрился на башню, на ее затуманенное, погруженное в тучи острие, и ему померещилось, что в тумане и копоти, среди вихрей эфира, носятся духи. Безобразные голые ведьмы и пучеглазые колдуны, похожие на телеведущих, только с трупными пятнами на лобках и поросшими шерстью животами.
Из стеклянного здания вышел Буравков, поднимая руки к башне, словно вознося ей молитвы:
– Добро пожаловать в электронную империю Астроса!..
Они вознеслись на лифте к верхним этажам. Проследовали по коридорам, где неустанно сновали изможденные молодые люди и чахоточные, прокуренные до селезенок девицы. Как во сне, задевали друг друга локтями, переворачивались от столкновений. Иные – не раскрывая слипшихся глаз. Иные – закатив лунные, без зрачков, белки. Кто-то допивал на бегу, пребывая в летаргическом сне, чашечку кофе. Кто-то курил, окутанный дымом, словно тлела на нем одежда. Некоторые говорили сами с собой, хохотали, жестикулировали, что-то объясняя невидимым собеседникам. Среди них, узнаваемый, пожелтелый, как старый бильярдный шар, припадая на подагрическую ногу, держа в фарфоровых зубах маленький
