Разговор перестал ему нравиться.
– Молодые люди, – сказали у него под ухом, – пустите нас, пожалуйста.
Народу на площадке набилось столько, что тесно было везде – и у окон, и в самом центре. Андрей шел за Гертрудой, держа ее за руку и каждую секунду натыкаясь на ее ягодицы. У лифта она развернулась и внимательно посмотрела ему в глаза:
– Салюта ждать не станем.
Андрей кивнул, хотя и не понял.
– Ребят бы найти, – пробормотал он, проклиная себя за робость.
– Ребята никуда не денутся. Вадик, сто процентов, с Ленкой поехал, а Илья местный, не заблудится. Ты где живешь?
– Да где-то… У Ильи мы живем. В гостях.
– Значит, ко мне.
– К тебе, – глупо повторил он.
Дом Гертруды – небольшой, асимметричный, раскрашенный в салатные кубики – стоял неподалеку. Андрей про себя удивился, какого черта она тащилась в автобусе через весь город, но решив, что девушки ехали от рыжей Лены, успокоился. Думать хотелось о другом, например, о том, что под курткой у Гертруды наверняка ничего нет, – конец мая, на улице теплынь. Но если там что-то и есть, то скоро, очень скоро не будет.
Кроме ее куртки, Андрея слегка беспокоило его собственное белье – он не был уверен, что одел носки без дырок. Парадных носков, в отличие от брюк, он не имел.
Однако по-настоящему Андрея волновало другое: вечером, в крайнем случае утром, ему придется уходить. Завтра на работу, к Барсику. Три крепа за смену, нормально. Что на них можно купить? Пакетик воздушной кукурузы, при том – маленький пакетик. Большой стоит четыре…
То, что Андрей принял за квартиру, оказалось лишь прихожей. Гертруда что-то где-то нажала, и боковая стена отползла в сторону, открыв свободный отсек, никак не меньше площадки на башне.
Она зашла в комнату, пнула ногой валявшуюся на полу подушку и, заведя руку за пояс, чем-то там тихонько щелкнула. Из-под юбки выпала белая полоска, с одной стороны шелковая, с другой – бархатная.
«Во дают… – оторопел Андрей. – У них уже и трусы сами снимаются».
– У нас в Гамбурге таких не носят, – сказал он, дергая на штанах заевшую молнию.
– Вы уже знаете? – спросил Иван Петрович.
– Знаю, – сказал профессор. – Проходите. Вы ведь пришли не для того, чтоб меня известить? Поверили, наконец?
– Я выставил охрану, а Эйнштейн… Не вязать же ему руки!
– Гриша давно их ждал. Нервы не выдержали. Вы представляете, что это такое – ждать? Ждать каждый день… Да заходите же!
Белкин старательно вытер ноги и прошел в комнату. Никита Николаевич скрылся на кухне.
– И давно он их ждал? – спросил Белкин, неторопливо осматривая мебель. – То есть, ее. Неотложку.
– Около месяца, – отозвался профессор. – Вы не голодны?
– Нет, спасибо. Если собирались обедать, не стесняйтесь.
Иван Петрович выглянул в окно, подергал раму и, развернувшись на каблуках, задрал голову к потолку. Сверху, покачиваясь от сквозняка, свисал провод с пыльным абажуром. Крюка для люстры – или, допустим, петли, – на потолке не было.
С стенкой что-то скрипнуло, послышался шум воды. Профессор наполнял кастрюлю.
– Надеюсь, вы там не яды смешиваете?
– Что?.. Ах, так вот вы зачем пожаловали! Оберегать меня собрались? Поздновато, но все равно – спасибо. Если вы, конечно, сами не оттуда.
– Никита Николаевич, у меня уже была возможность вас убить, – благостно проговорил дознаватель, усаживаясь в кресло.
– Если б она занималась только этим…
– А чем еще?
Профессор закрыл кран и переставил кастрюлю на плиту.
– Это не простая бойня, это отбор, – сказал он, появляясь на пороге. – Весьма осмысленный. Своего рода селекция.
– Значит, Григорий Исаакович Эйнштейн был отобран… – молвил Белкин. – Кем? Для чего? По какому принципу?
– Не он один. Нас довольно много. Но принцип отбора общий – интеллект-статус.
– Понятно…
– Понять в данном случае недостаточно. Нужно еще и поверить. А вы, как я вижу…
– Тяжело, Никита Николаевич, – признался Белкин.
– Вы верите одним фактам, – заметил профессор. – А факт – это то, что уже произошло. Вот Гриша руки на себя наложил – вы верите. А то, что и меня через пару дней накроет, – это под сомнением, правильно? Ничего, скоро и это станет фактом. Два-три дня, максимум – неделя.
– Эйнштейн перед смертью написал записку.
– Я так и думал. Гриша был невротик, позер. Наверняка ничего интересного. «Прощайте», «встретимся на том свете»… что-нибудь в этом роде.
– А вы психолог! Я, кажется, начинаю верить. Ваш интеллект-статус не ниже трехсот баллов, – произнес он.
Профессор снисходительно посмотрел на Белкина и расхохотался.
– Прибавьте еще тысячу.
– А у Эйнштейна? Сколько было у него?
– Тысяча сто или тысяча двести. Простите, по-моему, закипело.
Никита Николаевич, подшаркивая рваными тапочками, удалился на кухню.
– Итак, неотложка уничтожает тех, чей статус превосходит… допустим, тысячу, – сказал Белкин, повысив голос.
– Черов, Иван Петрович, черов, – ответил профессор. – Умных людей на Земле много. Неотложка занимается только черами.
– Но… чер не может иметь тысячу баллов.
– Почему же?
– По определению.
– Вы ошибаетесь, – спокойно возразил Никита Николаевич.
– В таком случае, ошибается все наше государство, ошибаются все люди и…
– Вы хотели сказать – система? Нет. Хорошая система не ошибается. А у нас она хорошая, Иван Петрович. Очень хорошая.
– Вас подобные мысли не пугают?
– Раньше – да. Пугали. Теперь я боюсь совсем другого.
– Неотложки?
– Да ну, перестаньте! Я старый и нищий, что мне терять? Боюсь я не за себя, а за нее, за систему. Она все-таки не идеальна. И я бы не хотел видеть, как она рухнет. Но когда-нибудь это произойдет. Вот этого я и опасаюсь.
Белкин погладил макушку и с тоской посмотрел в окно.
– Вернемся к делу, Никита Николаевич. Что мы имеем? Некоторые люди, далеко не дураки, попадают сюда, в блок. С этим можно согласиться – либо ошибки в тестах, либо чей-то злой умысел… Ладно, приняли за версию. А некая организация под названием «неотложка» их убивает…
– Говоря «организация», вы локализуете явление. Вы ее как бы отгораживаете от системы, а это, между прочим, ее часть. Именно так. Неотложка – институт государства, вроде Гуманитарной Службы или Этического Совета. Или вашей полиции.
– А вам не приходило голову поделиться этими соображениями с Советом? Да что ж это я!.. –
