бо-оже ж мой...
Павлуша заморгал, попятился, оступился на скользком дне и чуть не упал.
– Ну-ка быстро обратно! – продолжала кричать Зинаида, торопливо сбегая по склону, придерживая рукой сползающую косынку. Внутренний счетчик надсаживался, требовал немедленно уезжать с пруда.
Павлуша растерялся. Зинаида на всех парах неслась к мосткам вдоль пологого берега.
– Ныряй, – скомандовал сигнальный огонь.
Но Павлуша уже выбирался на сушу, вжимая голову в плечи и морщась.
Сандалии упрямились, не желали надеваться на мокрые ноги. Зинаида налетела, как смерч, тяжело отдуваясь и вея жаром.
– Куда ж ты, паразит, полез? – свирепо воскликнула она, задыхаясь после вынужденной пробежки. – Вот я выговорю бабке твоей, чтоб тебя никуда одного не вздумала пускать. Утопнуть решил – топни на своем участке. Кунайся, вон, в компост, и топни!
Павлуша выдрал велосипед из кустов и с грохотом поволок его за собой, стремясь как можно скорее скрыться от разгневанной Зинаиды. Мокрые шорты липли к ногам, затрудняли движение, к горлу подступил ледяной комок испуга.
– Сиди-ит тут, – негодовала позади Зинаида. – Медом, что ли, намазано? Я вот тебе посижу!
– Говорил же, не надо дурачка пускать, – проскрипел как из-под земли выросший Сергеич. – Здоровый, как же. Был бы здоровый, в одежке, небось, не полез бы. А? А?
Бабуля ругалась за мокрые шорты.
– В канаву, что ли, свалился?
Павлуша не ответил.
– Вот и стирай теперь сам, – сердито сказала бабуля.
Он молчал.
– Снимай штаны-то, – приказала она. – И ужинать иди. Горе ты, горюшко.
Этой ночью он вспомнил недостающее. Конечно, он умел дышать под водой.
И плавать.
На следующий день он не подошел к грядкам и не стал смотреть телевизор. И не поехал на телефонную станцию.
Когда день начал истончаться, Павлуша вывел велосипед за калитку.
Пришло время возвращаться. Павлуша чуть слышно загудел.
Это, пожалуй, была одна из лучших сочиненных им песен.
Над прудом звенели возбужденные голоса – как будто день откатился назад, в свою середину, в разгар дачно-пляжного веселья. Павлуша затормозил и недоуменно оглядел пустой берег. Мостки с дороги были не видны, но вода около зеленых зарослей так и бурлила. В горле опять застрял холодный липкий ком. Комически вихляя рулем, Павлуша поехал навстречу взбудораженным возгласам.
– Здоровый, черт, – эхом отдавался сиплый дискант Сергеича. – Дай ему по хлебалу, по хлебалу дай, Сеня. Да куда-а ты лезешь, ерш твою двадцать!
– Заглохни, – рявкнул другой голос, незнакомый. – Удилище подыми! Леску, леску оборвешь!
Павлуша слез с велосипеда и пошел вперед, как сквозь туман.
– Зюзьгой его, зюзьгой! – вонзился в уши непонятный выклик Зинаиды.
Снова послышался плеск.
– Оп-па, – крякнул незнакомый.
– Ах ты, бо- оже ж мой!..
Павлуша нагнулся и проскользнул под низко нависшую ветку. Остановился. Перед глазами поплыло. Сквозь карусельную тошноту он увидел на траве светло-серое бесформенное тело. Круглая голова, совсем не похожая на рыбью, находилась в нескольких сантиметрах от Павлушиных потрепанных сандалий. Он в ужасе попятился, судорожно сглатывая слюну, пытаясь протолкнуть не дающий вдохнуть комок.
– Сом, – торжествующе сказал Сергеич. – Сотня кило, а? А?
– Семьдесят, максимом – с достоинством ответил незнакомый здоровенный дядька, приглаживая мокрые волосы. – Не сом. Хрен знает, кто это – мутант какой-то. Откуда взялся только...
Павлуша побежал прочь, тяжело навалившись на велосипедный руль.
– Чего с тобой? – подозрительно спросила бабуля. – Чего трясесси весь?
– Нет, – сказал Павлуша. – Там. «Зюзьгой его». Это что?
– А тебе зачем? – бабулины подозрения укрепились. – Сачок такой, – снизошла она до объяснений. – Для рыбы. На комбинате у нас им орудувуют, – и повторила настойчиво: – А тебе зачем?
Павлуша помотал головой: низачем, низачем. Ушел за дом, к сараю, затаился там надолго. Потом ужинал, смотрел телевизор.
А ночью начал кричать.
Он кричал протяжно и страшно, вздувшись венами и ослепнув от отчаяния. Пальцы скрючились, тело выгнулось жесткой дугой. Распухшее посиневшее лицо потеряло очертания, стало неузнаваемым.
Бабуля, растрепанная и старая, в белой ночной рубахе до полу, растерялась совершенно.
– Попей водички, попей, – и тянула стакан к разверстому черным провалом рту.
В другой руке у нее была зажата таблетка – бесполезная и бессмысленная, как попытка закрыться зонтиком от урагана. Надо было бежать к соседям, просить вызвать скорую, но бабуля панически боялась оставить Павлушу одного в таком состоянии. Она мельтешила у кровати, причитала и уговаривала. Схватила из красного угла образ, зашептала горячо: «Ослаби, остави, прости...», опять уговаривала «хлебнуть водички», проложила стенку подушками, чтобы не расшибся. Села в ногах. Заплакала горестно и тихо, всхлипывая и утирая глаза рукавом.
Припадок длился долго. Под конец Павлуша уже не мог кричать голосом, голос кончился; но крик продолжался, не различимый для человеческого уха, но оттого не менее пронзительный. Бабуля провалилась в темный, обморочный сон, спрятав лицо в сети морщин и тонко, стонуще всхрапывая.
Под утро затих и Павлуша. Когда он выплыл из небытия, на него навалилась огромная, неподъемная слабость. В окно вползал синий рассветный дым, в воздухе висел острый, обжигающий ноздри запах.
«Рыбный», – подумал Павлуша и неимоверным усилием посадил себя на постели. Голова закружилась.
– Ничего, – сказал он шепотом, спуская ноги с кровати.
Дощатый пол приятно холодил босые ступни. Слегка покачиваясь, Павлуша открыл дверь и вышел на крыльцо – как был, в трусах и майке.
Мир вокруг был отчетливым и прозрачным. Свежим и торжественным, как накрахмаленная свадебная скатерть.
Благорастворение на воздусях и во человецех благоволение.
Павлуша взялся за велосипед.
– Ничего, – сказал он и погладил велосипед по скользкому от росы седлу.
До пруда он доехал быстро. Усталость отступила на задний план, перестала ощущаться, будто затекшая нога.
Пруд был неподвижен и загадочен. Ближайшие дома выжидательно смотрели темными окнами на молчавшего человека, точно зрители в амфитеатре.
Павлуша облизнул запекшиеся губы и запел. Сорванный голос звучал еле слышно, но это было неважно. Песня расцветила поверхность воды в праздничные оттенки, выправила каждую примятую травинку и готовый слететь на землю листок.
Павлуша входил в пруд, как в лес – раздвигая руками воду, как ветви, и тщательно выбирая дорогу. Пруд впустил его в себя без единого всплеска и закрылся снова, вспыхнув на прощание золотыми искрами, словно тысячей рыбьих глаз.
Зинаида Рафаиловна проснулась резко и внезапно, как будто ее толкнули в плечо. По спине ее поползли мурашки, и она поежилась, не понимая, откуда в комнате взялся такой сильный сквозняк. На душе у нее стало так странно, что захотелось забиться в самый дальний угол и переждать, пока облако беспокойства не пройдет стороной.
Ничего, подумал Павлуша, все дальше и дальше погружаясь в глубину, которая ни в коем случае не была бездонной. Он вспомнил все, что можно было вспомнить, и понял все, что можно было понять. Движения его рук были точны и уверенны, а грудь вздымалась мерно и неторопливо.
Пришло время возвращаться, только и всего.
Он был уверен, что не собьется с пути. Даже без провожатого.
Лея Любомирская
Негерои
Герой выходит на улицу под дождь, навстречу своей героической судьбе. Мы видим его через окно кафе, мы сидим в углу, у витрины со свежим хлебом, едим слоёные булочки с курицей и пьём кофе с молоком. Герой идёт быстро и целеустремлённо, как человек, который выполняет важную миссию, или, возможно, он слегка покачивается, как марионетка в неопытных руках, растерянный, не понимающий, что за силы вытащили его из постели в такую погоду и волокут по лужам. А может он ещё не проснулся, просто натянул брюки и куртку поверх пижамы и бежит с закрытыми глазами. Через пару шагов, он неминуемо налетает на высокую, слегка сутулую девушку лет тридцати пяти в красном вязаном берете и очках. Девушка подхватывает готовые упасть очки и говорит, ну что же вы, или, может, она говорит, смотрите, куда идёте, или даже, осторожнее, пожалуйста, в следующий раз вы можете просто упасть, а потом улыбается. Улыбка у неё не особенно красивая, обычная несмелая утренняя улыбка девушки лет тридцати пяти в очках и красном вязаном берете. Больше в нашем повествовании девушка не появится, поэтому нас не интересует, что её зовут Ана Катарина, что она живёт в крошечной квартире - комната и туалет, даже кухни нет - с собачкой Лулу Мэй породы той-терьер, что она работает по утрам помощником нотариуса, а по вечерам продаёт и проверяет билеты в малюсеньком кинотеатре 'Шарло', потому что любит смотреть фильмы по несколько раз, и уверена, что Лулу Мэй любит тоже. Нам нет абсолютно никакого дела до того, что вчера Ана Катарина в юбилейный пятидесятый раз отказалась переспать со своим начальством, толстым мэтром Жоржем Гонсалвешем, и по этой причине решила не ходить сегодня на работу, а прогуляться по бульварам, а секретарше Софии сказала, что заболела и для верности покашляла в трубку. Нас всё это не касается, мы расплачиваемся за завтрак и идём за героем, стараясь не терять его из виду.
Тем временем,
