стариков, снесенных, да пожженных, штукатурка под камень, фальшивый фронтончик и колонны, вывеска музыкальной школы, сказал, вроде мы тут когда то жили. Кто, что, когда? И как всегда не было мне ответа.
В кафе взяли граненые стаканы с мутным горячим кофейным напитком из бака, караимские пирожки с бараниной и капустой 'кыбынэ' и бульон. Я дул на кофе, морщилась пенка, за окном маячил белый с голубым облупышем дом, про который мне так больше не сказали ничего. Не дворец, упаси Господи, не строение под номером и строгой таблицей 'охраняется государством'. Не помню адреса. Мне было-то лет одиннадцать. Близорукий возраст.
В 1910 году у моего прадеда со стороны матери - Антона родился сын - Борис. Мой дед. Только тогда он понятное дело был просто Борис, лежал себе на пеленальном столе, хныкал, совал ногу в рот, марал щеку кашей и крестили его не знаю где, крестины в Вильно, цветы бумажные, пролеточка по брусчатке цок да цок, свечки, родня съехалась. Прабабку звали Марией.
В 1914 году началась война и в Вильно наступила горячая чехарда. Кайзеровские солдаты, туда-сюда, 'ай-люлю, немец-перец, хей-йо-хо-хо!', обдирного хлеба в лавках не стало, очереди с ночи, никто ничего не понимает и не знает, ура, я тоже нет, я тоже с вами! Народонаселение мечется со своими детьми, кошками, козами, кастрюлями, носильным и постельным. Надо обязательно достать на рынке крупы, махорки и хинного порошка...
Круп. Испанка. Коклюш. Обметанные набело больничные наволочки в санитарных поездах. Фанерные авионы-этажерки жужжат в небесах.
Худо-бедно, знаю, что прадед воевал в 1905 с японцами, чудом сохранился наградной знак. И спустя немного, когда началось, и немцы пришли в пряничную мою, горькую добрую Вильну, успел уйти, был все же в русских войсках офицером.
Вильна тогда крепко приняла удар и прабабка с ребенком на руках устраивала разные разности чтобы выжить.
Наверное, кур разводила, а куры дохли, или стегала одеяла, или чернила разбодяживала, продавала томики Сенкевича, торговалась за дрова и молоко, да чем еще могла заниматься одна очень маленького роста женщина посреди такого большого тошнотворного всего.
И волосы говорят, у нее смолоду были пепельные, неказистые, убирала в пучок на затылке, и глаза пепельные и фартук в мыльной пене. Она была совсем маленького роста эта Мария, мне, коротышке, считай по плечо, почти карлица. Кукла польская, русская, немецкая. Целлулоид, выстрелы, стакан сам собой треснул в буфете - не к добру.
Я ведь даже не знаю ее настоящей фамилии и никакие спиритические сеансы тут не помогут, потому что вся моя мертвая родня и при жизни держала язык за зубами, отказываясь говорить последнему сыну подлиную и подноготную правду - остались мне в наследство осколки и льдинки из которых и Андерсену не сложить слово 'Вечность'
В 1916 году при одной из передышек - а Вильну занимали немцы трижды, прадед Антон вернулся. Тяжелая контузия. Множественные ранения. Отравлен газами. Негоден к строевой и нестроевой. Прыгал с костылем, левая рука кочерыжка. Заикался. Ходили на базар вместе, Мария была счастлива - пришел живой. Вешала на окна довоенные занавески. Фарфоровый китайчонок кивал головой на подоконнике в такт ночным выстрелам.
Вечером зажигали лампу. Пили желудевый чай. Играли в лото наверное, не знаю, не знаю, отзовитесь, оттуда, поднимите голову на мой оклик, улыбнитесь, рассыпаясь тибетским песком молитвенных картин, во мне ваша кровь, Мария, пожалуйста, подлейте Антону кипятку в чашку. Антон, перестаньте трясти головой. Война давно уже кончилась.
Борис, маленький, Вам всего шесть, смотрите, я снова называю Ваше имя, и наверное вы, болтающий ногами на венском стуле, макающий плохой хлеб в горячую кружку удивляетесь тому, что незнакомый тридцатилетний человек говорит Вам издалека: Дедушка.
И протирает губкой вашу фарфоровую фотографию на надгробии в родительскую субботу.
Мария забеременела второй раз в 1918 году. Родила девочку - Ксению. В 1919 году, в январе немцы ушли, поляки еще не пришли, зато в городе появились другие войска. Ненадолго.
Смута распоясалась, громыхнуло по спуску мостовой лафетное колесо.
Антона убили во дворе дома сразу. За Марией гнались по лестнице, она была еще молода, понимала, что так просто не умрет. Заперлась с девятилетнем Борисом и Ксенией полутора лет на чердаке. Ломали дверь.
Прабабка Мария насильно напоила детей уксусной кислотой и глубоко хлебнула сама на вдохе.
Когда взломали дверь, то прежние намерения оставили, уж слишком грязно было на чердаке. Мария маялась в военном лазарете. Девочку Ксению схоронили. Ее имя, как платье старшей сестры, донашивала моя мама. Мария и девятилетний Борис выжили. Долго болели, резали их. Мария до конца жизни не могла есть человеческую еду, только протретую кашицу и по малу, хотя готовила прекрасно и любила угощать.
У деда был тяжелый ожог пищевода, потом - бескормица, тиф, дороги, чужие дома, тяжкие долги. Много нас таких было в России.Это не новость.
Мария взяла Бориса за руку, укутала, повела прочь из города Вильны. По хуторам, по оврагам, под сеющим косым дождем, под низкими тараканьими облаками. В сером платке крест на крест узлом на груди.
Время нырнуло на дно. Позолоченная рыбка, которая не исполняет желаний, но задает вопросы, маленький колодезный сфинкс зацепился на крючке губой и спрашивает моим голосом: Как вы жили, где вы спали, что за фамилия поставлена в ваших липовых документах?'
Бросьте рыбку в колодец, ей там просторно, ласково и весело вилять раздвоенным хвостом, пролагать пути на нерест по подземным рекам.
Мария волокла сына сначала за руку, потом на санках сквозь девятнадцатый год, снежную крупку и отвесное весеннее солнце. И ели они вечно на бегу, на перекрестках, сидя на корточках, ломали черный хлеб с чесноком, кипяток вприхлебку и шли дальше. Не оборачиваясь, потому что - ну ведь правда Мария, нам через плечо нечего смотреть, чего мы там с тобой не видели.
И как только их занесло в деревеньку, а нынче город Озеры, под Москвой, где и осели они у чужих людей, потому что Борис заболел тифом. Мария раздобыла справку, где впервые появилась фамилия 'Сквиренко' Брала стирку, мыла белье, была судомойкой и поварихой. Сын немного пришел в себя. Надо было идти за хлебом. Бабка заплатила последнее чужим людям, оставила на их попечение сына, привязала надежную веревку к санкам, пошла далеко за мукой и крупой, невесть куда, с ней увязалась легендарная 'комиссарская женка', на красных территориях она вступала со своим враньем, на белых территориях солировала прабабка.
Две женщины лежали в овраге, зажимали уши, слушали, как близко стреляют мужчины.
Добрались до Саратова, там Марии некий дурак предложил бежать почему-то в Харбин. И она колебалась, думала, черный с белым не берите, 'да и нет' не говорите, вы поедете на бал? - а время свистало мимо скулы и чухали чумазые поезда и орали на окраинах гармоники, и ей сказали - нет, только не с ребенком, вы с ума сошли, хорошая моя, где Саратов, где Озеры, мы не успеем, Бога ради, Мария, вы такая красивая, ну поедемте в Харбин, сделайте милость.
Моя маленькая. Ну пожалуйста. Прямо сейчас, со мной, поедемте!
И поцеловал - дурак - в щеку - она увернулась, промазал, как выстрелил в 'молоко'.
Комиссарская полезная жена отстала на рельсах, Мария покачала головой, потащила саночки со скрежетом по голому перрону, роняя кульки, их всего оказалось четыре - и в трех из них вместо колотого гороха, зерна и муки - песок, чуть присыпанный трухой.
- Ай, дура вы! Погибнете! - крикнул паникер со споротыми погонами и косым пробором, нагнал трусцой свой последний вагон и успел и уехал и все.
Мария вернулась в Озеры. Потом сын встал на ноги, попрощались, пошли в Москву. Да так и остались, осели на Пресне, потому что, вот честное слово, Пресня это такое место, что дальше нее при всем желании не убежишь, ни в Харбин, ни в Париж, ни на Зондские острова, ни на обратную сторону луны - нет ничего за излукой пасмурной Москвы-реки, нет ничего за котлованами и облаками над костелом Непорочного Зачатия в Грузинах, нет ничего за душой и от любви голой и неустроенной темнеют кирпичные стены домов, парковые мосты и медные ручки церкви Иоанна Предтечи с золотыми львами, орлами, буйволами и ангелами на створах царских врат.
Маленькая прабабка Мария пережила деда почти на десять лет.
Умерла она глубокой старухой в начале шестидесятых. За неделю до убрала квартиру до блеска, раздала долги, дошила платье, тщательно вымылась. В девять вечера сказала: Я умираю.
Никто не поверил. Ни невестка, ни внуки. Мария легла на спину, сама подвязала косынкой челюсть, вытянулась, вздохнула и умерла.
Спасибо.
Там, в небесном адресном столе вечно обед и весна и никто не спрашивает справки, паспорта, девичьи фамилии и никто не напоминает злым девочкам о красных башмачках. Там вообще не держат дураков. Зато все крылатые и умеют складывать из бумаги голубков и самолеты и улыбаются, когда в дверь с той стороны стучатся.
Там нет пирожных, Мария. Только черный хлеб с чесноком, соловьи в монастырской роще и ранние апрельские рассветы, когда за окнами густеет и рассеивается синева и уже не пахнет снегом, но травяным палом на холмах и первоцветы лезут из грязи и дрожат ветви с лопающимися почками о полночи и треплется на ветру в палисаде литовский бузинный куст.
Не потому ли я бежал каждый год от прошлого, которого не мог знать, мой генерал, ранним летом и поздней осенью.
Мне стало стыдно от этого рассказа - представилось, что ухожу действительно совсем, дальше вымершей и упраздненной
