розан на шляпе и пирушки и подружки и типография у Карлова моста и Пражская тюрьма.
До Праги Генрих побывал и в Кракове, и в Вене, и в забытых Богом монастырях, где по ночам каменные епископы служат мессу и простаки, которым приспичило прогуляться заполночь, венчаются с мертвыми невестами.
В Прагу он пришел вслед за фургоном комедиантов-карликов, за то, что он помогал выталкивать колымагу из рытвин и устанавливал на шесте шатер, сварливые человечки кормили его и давали на ночь попону ученого осла. Старик - надзиратель за труппой на представлениях прицеплял к кургузому кафтану белые крылья из тюля, и умел гадать по руке.
Впрочем, плохого он не пророчил Генриху.
А потом - Пражский университет, где постоянно что-то перестраивали и штукатурили, и приходилось шнырять под лесами. И горбатые мостовые студенческой улицы Масляных ламп, которые вымеряют розовые башмачки девиц по вечерам.
Генрих служил в типографии - их много было открыто при покойном Рудольфе, императоре алхимике, чего только не печатали: и крамольные гравюры, и фривольные стихи и запрещенные в остальной Европе теологические и оккультные книжки.
Генриха так и поймали по глупости - он заснул на лавке в трактире и не услышал предупреждающего свиста...
Стража волокла его за воротник в тюремную башню Далиборку.
Там, в общей камере уже сидели все его сослуживцы - граверы, переплетчики, наборщики.
Они не знали за что разгромили типографию, не знали в чем их обвиняют. Кого вытащили из постели, кого, как Генриха из питейной, кого из лазарета.
Брали на допрос по одному, кормили селедкой, пить не давали - тайком заключенные пили мочу из ладошек.
Пришел черед Генриха. Привели в кабинет, где за столом сидел тяжеловесный вельможа, разминал кулаки.
- За что? - спросил Генрих Фабрициус.
- Император Рудольф отрекся. Пора и честь знать. Все типографии и чешские школы закрывают - нечего ересь плодить, - скучно отозвался чиновник.- Новый император, новая метла - чище метет. Меня зовут Ярослав из Мартиниц, я твое дело буду вести.
- Я не печатал еретических книг.
- Вот как? А какие печатал?
- Про баб, - сказал Генрих и опустил голову.
Мартиниц полистал рукописные листы, нашел нужные гравюры, показал одну.
- Эти что ли?
На картинке резвились трое любовников на качелях среди греческих колонн, не разберешь, где мужик, где баба - все полнотелы, как тучные облака над их головами.
- Ну да. Я итальянские стихи переводил.
- Про что?
- Про баб! - повторил Генрих.
Мартиниц прошелся по комнате, выглянул наружу - никого, только стражник скучает у окна, давит мух.
Хлопнул дверью.
- А ну, расскажи стихи... Если не врешь.
До двух часов ночи, охрипший Генрих читал Аретиновы сонеты, все, какие помнил и по-немецки и по-чешски и по итальянски. Слева, снизу, сверху, сбоку, с подмахом, с посвистом, и с кентавром и с минотавром и с лебедем и с быком и с рогатым мужиком.
Бойкий студент понравился графу Мартиницу.
И на исходе ночи вельможа предложил Фабрициусу взамен дыбы и каторги место секретаря, но с условием, вести себя ниже травы, тише воды, бумаг не терять, на службу ходить исправно, малым деньгам радоваться, руку целовать благодетелю и обязательно, как выйдет свободная минутка - рассказывать стихи про баб.
Очень у тебя это складно выходит 'Адам Еву прижал к древу... Древо трещит, Ева верещит'... И какого черта такие полезные типографии позакрывали иезуиты - совсем в Праге скучно стало. Но закон есть закон, против него сдуру не попрешь.
Так и принял постылую службу Фабрициус, таскал за покровителем папки, скорописью заносил в тяжелые тетради протоколы заседаний. Мартиниц скупо одаривал своего секретаря - только на обед в 'Эммаусе', да на комнату 'У проказницы' и хватало.
С тех пор и мечтал Генрих найти самый настоящий вседозволенный клад, чтобы тут же купить себе восьмистекольную карету, коней фризских шестерик, платье парчовое, сапоги гессенские с подковами, титульную грамоту (евреи в пражском Гетто горазды подделывать дворянские верительные бумаги), да уехать из черствой Праги куда глаза глядят, в Вену или Париж, пожить наконец то не взаймы, а по- королевски.
Золотая пыль
В кабаке 'У проказницы' этажом ниже дешевых комнат жил доктор - человек весьма образованный, маловер и брюзга.
Навещал больных нарядный, как на бал, гремел крахмальными пышными манжетами и воротником на испанский манер, в котором голова как курица на блюде, притом, что и рот над козлиной бородкой доктор держал сморщенной пупкой для пущей важности.
Фабрициус и доктор каждый день завтракали вместе.
Доктор учил секретаря отдельно есть масло, отдельно белый хлеб, отдельно вареный язык- мол, так для пищеварения полезней,
Фабрициус не возражал, благо ни белого хлеба, ни языка, ни масла не видел месяцами - завтракал по малому ранжиру - кипяток да черствый калачик с солью и сырой луковицей.
Доктор за столом важничал, все больше молчал, листал Летучий Листок за прошлый год, где написано было интересное про комету, неурожай в Моравии и засолку съедобных грибов.
Фабрициус, о чем с ним ни заговори, любой разговор сводил на клады - вдруг услышит что новое.
Доктор в клады не верил.
- Я золото из чирьев, подагры и грыжи делаю каждый день.
Но однажды, промакнув крученые усики теплой салфеткой, доктор сказал:
- Прискорбна власть суеверий. Даже вы, молодой человек, вместо того чтобы спать или за девицами ухлестывать, бегаете за призраком золотого тельца. Вам же врут в глаза торговки на рынке и сослуживцы. Нет в Праге никаких кладов, а если и есть, все до нас откопали. Чудес не бывает. Бывают ку- рио-зы природы.
- И много вы курьезов видели?
Доктор замялся.
- Много не много... А случалось. Вы бывали в Оленьем рву, в саду Рудольфинском?
- Случалось, гулял после службы. Но далеко не заходил, уж больно в густоросли темно, тропки верной не найти.
Кто же в Праге не знает Оленьего рва, тенистые террасы-сады, укромные лабиринты, речка Брусница, скачущая по туфовым камням, черные клетки с волками и рысями - издавна разводили в лесистом крепостном ущелье промысловых зверей.
Редкие хищники жили отдельно в вольерах или зимних домиках-менажерах, там помимо обычного зверья содержались великолепные геральдические львы, барсы и пантеры - их дарили покойному императору Рудольфу восточные владыки, а олени, косули и серны, ручные и нежные бродили по травам доверчиво, не боясь человека, лесники сыпали им на особые бревна крупную соль для лакомства.
Темным плющом, по слухам, смертельно ядовитым, заросли мощные стены Ягеллонского укрепления на южной стороне, в бойницах поселились белые совы-кликуньи.
Надо рвом в вечной испарине игристых вод Брусницы будто само по себе висело коромысло Порохового моста, на севере, под мостом в огромном Королевском саду хотели разбить голландский аптекарский огород с тропическими лекарственными травами, однако сад зарос плевелами, саженцы погибли - слишком темно и влажно в Оленьем рву. Да и гулять там страшно – такие буреломы да заросли, что заблудишься, и костей не найдут.
- Вот про аптекарский сад и расскажу вам, - сказал доктор - Там раньше, лет сто назад, улочка была, дома для удовольствий и отдыха богачей. Места укромные, воздух почти лесной и город под боком. Немного домов уцелело - всего четыре, да и то совсем ветхие. Когда строили на верхах Золотую уличку, велел Рудольф снести домики, для помойных вывалов - чтобы горожане Олений ров отбросами не загаживали.
Три дома сломали, а с четвертым вышла штука... Да я заболтал вас, Генрих. Мне к пациентке пора. У ней судороги в матке и под грудями печет. Очень богатая пациентка. Случай безотлагательный.
- Бога ради! Дальше! А то растравили душу!- жарко попросил Генрих.
- Ну ладно - поломавшись, согласился доктор - значит так, начали ломать последний дом. Не дом, игрушка, розовый, с башенками, только обшарпанный весь, облеплен ласточкиными гнездами. Дворик внутренний вроде римского патио весь травой зарос, а посреди круглая впадина- фонтанная чаша там была или беседка - уже и не разобрать.
Мастеровых согнали. Дым коромыслом - тачки, кайла, леса, бабы. Еле-еле обрушили полстены ограды - кладка то крепкая. Тут и началось. Стали прямо на стройке находить мертвых рабочих. Все здоровяки - на теле ни синяка, ни царапины. И лица блаженны, будто перед смертью Бога и апостолов узрели. Первые три раза думали - несчастный случай, а когда сам подрядчик помер, обратились к нам на кафедру.
От самого Императора Рудольфа разрешение пришло, выяснить мол, при помощи ланцета и трепана отчего наступила смерть.
И вот, дорогой вы мой Генрих, получил я тело подрядчика. Мужик здоровенный - под кожей сала на палец, мускулы, как у лошади тягловой. Режу ночью, ассистент светит. Вскрыли грудь-тут мой коллега чуть лампу не уронил, и было с чего. У трупа не было сердца. Вовсе. Все сосуды на месте, кровь в них запеклась, грудь не тронута, целенького его привезли, а сердца нет, будто не было. И во рту - прямо в глотке - стопкой на ребро пять золотых монет, как будто сами собой из тела выросли, даже череночки у них были. Как на яблоке, кровяные такие мясные отросточки- ножки. А умер не от удушья, а по причине медицине неизвестной.
У остальных трупов тоже сердец не было. А золотые монеты - у кого в печень вросли, у кого в желудке навалом, у одного под кожей на ляжках и сгибах локтей.
Ну мы кое-как трупы зашили, Рудольфу предоставили заключение - что уж
