наврали не помню, а только работы в том доме свернули, больше никто во двор не заходил, даже собаки это место избегают.
Этот случай даже я объяснить не могу. Да, еще одно - рабочие рассказывали, что в полдень, в погожие дни над этим домом плывет сонная золотая пыль - вроде как тополиный пух или пылинки в солнечном луче - такая красота, ворожба, головокружение, будто ленивое облако клубится над развалинами. Если долго смотреть - то на руках, волосах и лице оседает золотая пыльца - и потом долго не отмывается - так и ходи, сверкай... Любовная тоска и радость бессердная человека за душу берут, будто все тело ему ласкают шелковым платком. С ума, бывало, сходили, а поделом - не лови золотую пыль, не дыши манной бесовской, на ленивое облако не заглядывайся.
- На берегу Брусницы розовый дом- развалюха? - переспросил Фабрициус
- Да. Купидоны на торце. Все лица изъедены ветром и дождем, лепнина обваливается, крыша в дырах...
- В аптекарском саду?
- Генрих, дело зряшное, там ничего кроме мышей, да штукатурки нет.
- А вот это мы еще посмотрим. – и, не дослушав доктора, имперский секретарь схватил шапку и выбежал вон, будто гнались за ним собаки.
- Вот как вредные гуморы человеку суету делают - сокрушался доктор. Хозяйка 'Проказницы' - Эржбета поставила перед ним стакан пива
- Куда это он?
- За счастием, за грезой, за пылью золотой, - доктор с траурной миной пожал Эржбетину коленку, на досуге он не чуждался поэзии.
Плеск!
Ныряет, играет, плывет серебряная рыба по волнам красных крыш Праги, вымпела флюгарок перевирают направление ветра, вертятся самовольно.
Выплывает серебряная рыба из чердачных окон, из граненых стаканов, из дверей конюшен и мастерских. Насквозь пронизывает подводные дворцы, каморки нищих, винные погребки и пивные, плещется на площадях, лавирует по переулкам, плывет против потока полуденной толпы, балуется на Староместском рыночке, где торгуют сеном, пряниками и звонкой гончарной скуделью, лечебными ягодами и медом с Драконовых гор, битой дичью и кожевенным товаром.
Серебряная рыба, подруга, улыбка, там, где она плывет, стрелки городских и настольных часов показывают позавчера или послезавтра.
Рыба торопится на осенний нерест в доме 'У золотого колодца', на углу Карловой и Семинарской улиц. После Страстной недели вода глубоко в колодезном подземелье зазолотилась, и когда вытянули на свет полное ведро - искрилась и сияла, будто денежки детской чеканки или рыбьи чешуйки.
Не наклоняйся над срубом, не смотри, как играют желтыми огоньками икринки рыбы-кладовицы, не ходи по ночам в одиночестве по переулкам, где живут мастера марионеток и вертепных кукол, станешь одной из них - запляшешь на ветру, то ли куколкой, то ли бабочкой, то ли человечком на луне.
Полная луна над Прагой. Поздняя осень. Изломы карнизов. Высокие переходы над узкими улицами - кошка неслышно ступает по черепице, уронила осколок прямо под сапоги ночного дозора. Выгнула спину и зашипела. Гулко маршируют сапоги, завиваются над испанскими касками и широкополыми шляпами чадные языки факельного пламени.
Серебряный диск над карнизами. Лунатик в белой рубахе сидит на трубе, обхватив колени, и улыбается луне и лесному сильному ветру.
Плеск!
Лепные Ловцы Человеков с фасадов домов и церквей забрасывают в глубоководное небо Праги трепещущие серебром неводы.
Ловят серебряную рыбу.
Прага опутана незримыми нитями полнолуния от погребов до шпилей.
...Назавтра Генрих сказался больным.
В Имперском совете был рассеян, часто утирал пот, на скулах выступил багрянец, как у чахоточного.
Он перепутал бумаги, посадил в протоколе кляксу, сдуру, кого не надо обругал, на обед еле притащился, хлебнул пару ложек, чуть не стошнило, рюмку водки расплескал, сам граф Мартиниц на подручного своего глядя, испугался:
- Да ты в себе ли, Генрих? Как сглазили.
Секретарь отвел глаза, прикусил сухую губу:
- В горле першит. В глаза будто стекла насыпали. Наверное, продуло во сне, ' У проказницы' сквозняки и с крыши капает, а хозяйка на ночь дров жалеет.
- Ну, ступай, отлежись, на денек тебе подмену найдем.
Не видел граф Мартиниц и господа советники, как выйдя за ворота Верхнего Града, секретарь Фабрициус ожил, крепко потер руки, ладонью в ладонь ударил. Вскинул бровь, встряхнулся и приосанился. Свежий, как огурчик с похрустом, напряженный всеми жилочками, как гончий пес.
Заскочил в 'Проказницу', переоделся в немаркий латаный кафтан, еще школярских времен, побросал в заплечный мешок хлебец с головкой чеснока, лопатку, фонарь, фляжку шнапса, подумал, повертелся по каморке и - была не была - снял кабацкое распятие висевшее над изголовьем, обдул от пыли и отправил туда же. Завязал узел на мешке. Присел на дорожку. Выдохнул. Перекрестился.
... Вербные лозы, плети краснотала, дикий малинник, шиповник, чертополох все намертво срослось, переплелось без просвета. Бешеные огурцы дрызгали цепкими семенами из перезрелых стручков, тянуло из подлеска поганками и могилой, сапоги по отвороты проваливались в жабий мох-кровохлебку, вьюнок похабно сунулся в рот, оттянул губу, сорвал кожу - Генрих заплевался, обрубил лозу ножом, как гадину напополам.
Жарко в зарослях, душно, от каждого шага взлетают сонные рои осенней мошкары, зудят бессильно и рассеиваются в корягах, поросших лопухами и плющом.
Прага так близко и так далеко. Верхний Град - дремлет, как старый дракон на солнце - вот оно, солнце, еле пробивается сквозь заросли в ложе великана - Олений ров, где всегда сыро и полутемно. А ведь когда то тут была тропа, вон, кое где виднеются взломанные корнями шестигранные плашки мраморных плит- мозаик. Запустили сад нерадивцы, и передохли любимые Рудольфом львы, один остался и тот слепой.
Умер хозяин, крысам радость.
Кашляя и поминая богову матку, Генрих выбрался на сухой пятачок, стряхнул лиственную прель с одежды, руки дрожат - все в ссадинах, не дается запросто Принцесса Шиповничек, берегут колючки и плевелы верную дорогу к нецелованному золоту.
А может ну его к ляду, этот розовый дом с безносыми купидонами. Небось, давно уже рухнул с подмытого берега в водовороты строптивой Брусницы,
Колокол Святого Витта умолял с вершины лесистых косогоров - пока не поздно, вернись к людям, вымойся, выпей чарочку-другую, есть ведь под половицей накопленные гроши, купи девочку на ночь, какая приглянется, бутылку рейнского вина, винограду и пряников. Кутеж, да милование, а утром на службу, как штык. К восьми.
Верно доктор говорил, что в этакую глушь собаки бродячие не ходят. Собака зверь умный, просто так не полезет бока драть. А может, соврал доктор. Как все они... Смеха ради. У, паскуда.
Генрих откупорил фляжку, протер водкой ссадины, зашипел, и крепко глотнул пару раз.
Не пьянило зелье - наоборот - очнулся и от досады себя кулаком по колену стукнул. Ну уж, дудки!
С полдороги не сворачивают.
Фабрициус вынул из-за пазухи бумажонку - еще на службе, в архиве перерисовал основные точки плана Оленьего рва, только давно план составляли, одни тропы заросли, другие перепутались, а третьи и вовсе вспять ведут.
Проплешину стерегли чахлые клены - искривленные сумраком и непогодой - на обдувшейся грибами больной коре - пристала щетинка от оленьих почесов, глина истоптана была раздвоенными следами. Верно... Если взять правее - будет звериная тропа, по которой егеря ездят, подкармливать оленей в зимнюю стужу, а по звериной тропе рукой подать до заброшенных домишек у подола Золотой улички. И зачем только дал кругаля по буреломам, на обратном пути надо бы точнее сверяться.
Генрих шел долго - тропа вилась то вверх, то вниз, будто ленту разматывал и запутывал ребенок-баловень.
Вот и постройки стали попадаться - античные полуколонны, обломки статуй, глядящие из валежника слепыми глазами, каменные полукруглые скамьи на львиных лапах, вздыбленные корнями мраморные плиты с латинскими надписями и знаками зодиака. Леопардовые пятна солнца свет-тень-свет.
Луч отвесно и властно падал на плиту с любовной эмблемой. Мальчик Эрот держал в одной руке крылатое сердце, а в другой - потушенный факел.
Крошечные красные паучки опутали барельеф сетью подвижного кровеносного узора. Генрих залюбовался веселой пляской паучков, топнул ногой - алые точки брызнули в расселины камня. Нет, это не трещина, это милостивая улыбка на беспечном гладком личике с ямочками. Равнодушный божок-младенец.
Губы его полны пляшущих паучков.
Точно, на плане указана Ротонда Амура. Конечно, хрупкая постройка не уцелела - только дуги арки, да россыпь плит с фривольными эмблемами.
Дорога повернула в последний раз. Генрих споткнулся, заглядевшись.
Перед ним открылась освещенная солнцем терраса с белой эспланадой, над малым водопадом, где брызги смешивались с радужками, и водная пелена рвалась вниз, в лесную темноту обрывистого ложа реки.
Двухэтажный дом - розовая шкатулка для девичьего рукоделия, нежился на солнце, отцветшие шток-розы оплетали балясины бельведера, странные губчатые когтистые цветы карабкались по выщерблинам гризайлей и мозаик на фасаде, внутренний дворик был засыпан выбитыми стеклами, досками, черепицей. На карнизе проросли деревца, будто капризные девочки выбежали на крышу в ожидании гостей, да так и замерли на краю.
Узорные ворота были приоткрыты, створка повисла на одной петле, процарапала в дорожке глубокие борозды.
Генрих, едва переставляя ноги, вошел в укромный дворик и огляделся - над провалившейся крышей наклонилось глубокое нежаркое солнце.
