краем черная коронка воды.
Встать бы да выплеснуть в окошко.
Невмоготу.
Кап- п...
Последняя капля переполнила таз, струйка вызмеилась, погнала мелкий сор по крашеной половице, обвила ножку кровати.
Лежащий навзничь Генрих Фабрициус не вынул из-под затылка затекшие руки.
Пусть.
Кап-п...
Закопченные свечами и лампами балки потолка с бородами старой паутины. На месте потерянного в Оленьем рву распятия в изголовье - светлое крестообразное пятно на засаленных тканных обоях.
...Старики говорят, что нет ничего хуже, если повстречаешь на ночной дороге Чаровника.
Не мальчик, не птичка, полу-то, полу-другое, но все вместе - дьявол.
По ночам он висит вниз головой в развилке голого дерева посреди болотистых равнин и подслушивает шаги на перекрестках...
Чаровник обещает безумное веселье и опасные нежности и если привяжется, то не станет пугать, как другие нелюди, а зажурчит, зазвенит, будто сопранная струна на стеклянной скрипочке.
Он - само удивление и восхищение, ласка девственницы, китайский персик, фисташковый крем, младенческая утеха, кроличий мех, шелковая подвязочка, щекотун, шалун и лжец, лжец, лжец!
Чаровник любит висеть и качаться вверх тормашками, эта повадка знак его извращенной природы, перекорства и коварства.
Он вплетает в волосы пакистанские бусинки, веточки кораллов и раковинки с дырочкой, но больше всего любит больную бирюзу, ворует ее из ювелирных лавок и украшает ей лодыжки и предплечья.
Потому что бирюза - это косточки умерших от любви.
Кап-п...
Струя разлилась по половицам сильнее, очертаниями повторяя изгибчивое течение реки Влтавы и притоков.
Генрих, не глядя, метнул в лужу скомканную наволочку и отвернулся к стене.
Наметив жертву, Чаровник соскальзывает с развилки дерева, и порхает вокруг, как ночной махаон с ворсистыми крыльями и усиками, омахивает крыльями горячий лоб, с губ его медом льются приятные побасенки, прибауточки, нескладушки и сальности, непристойные предложения, от которых душа помраченная блаженствует, как пегая свинья в золотистой грязи.
Ему ведомы все склоки и сплетни со времен сотворения мира, все самые грязные измены и аппетитные кровопролития и преступления против Господа и человека, все смертельные шуточки и уловки ловкачей и трюки трюкачей и баловство баловней и проказы проказников.
Точно стеклянные шарики куролесят в горлышке Чаровника - сам его голосок будто вышел из рук кондитера- отравителя или жеманного ювелира-который паучьими молоточками перековывает оружейное железо на листовое золото.
Все свои истории Чаровник прерывает на самом интересном месте. И ждет. Учащенно дышит.
И стоит одураченному путнику трижды переспросить демона:
- Ну, и что же было дальше?!
Участь любопытного будет ужасна.
В тот же миг ночной махаон- гигант оборачивается длинноволосым мальчуганом, который манит прохожего за собой, опустив лицо, затененное спутанными кудрями.
Больше не нужно задавать ему вопросов, дитя нежно стрекочет, щебечет и обещает все-все-все на свете, тайные тайности, исполнения желаний, которые всякий грешник таит под спудом, не смея признаться на исповеди или во сне, извергающем семя.
Шаг, другой и нет дороги.
Росомашьи пустоши и котловища с мертвой дурман-водой.
Дитя откидывает волну волос обеими руками. Вместо личика у него мерцающее овальное
В поверхности
И корчится путник в шелковых коготках Чаровника.
К утру окоченевшее тело лежит на мерзлой земле, подтянув колени ко лбу, как мертвый плод в утробе.
Замершая, как беременность, смерть.
Чаровник устраивается поудобнее на развилке голого дерева посреди болотистой равнины, подпирает голову кулачком и печальным колокольчиком вздыхает на зевке:
- Ах-ха...
После полуночи он снова выйдет за добычей.
Кап-п....
В дверь постучала хозяйка Эржбета, окликнула:
- Что к завтраку не вышли, Генрих? Захворали?
- Нет. Я в городе пообедаю, - отозвался Фабрициус.
- Ин ладно... Дело ваше. - пожала плечами Эржбета, понесла деревянный поднос с крапивным пивом и пышками дальше, пробормотала под нос: - А голос все равно больной и гнусавый. Будто луна его высосала. Вот что с мужиками без бабьего глазу бывает...
Кое-как Генрих поднялся, глянул на себя в зеркало, тускло блестевшее у оленьих рогов - вешалки, да только сплюнул. Краше в гроб кладут.
Зачерпнул дождевую воду из таза, поднес пригоршни к лицу, но хрипло охнул и вскинул ладони - тяжело шлепнулись капли о дощатый пол.
На дне таза рябило, играло рыбьими чешуйками - близкое стрекозиное золото.
Круги по воде от краев.
И голосок из ниоткуда, залепетал, заторопился, будто капризное дитя за рукав дергает:
- Ах! Ах! Бедный Генрих! Генрих....
Липким ПОтом обливаясь, Генрих запустил руку в таз, вынул, поморгал: на бледной ладони остались влажные монеты свежей чеканки.
Профили. Гербы. Двухвостые львы. Дубовые листья. Янтарный колер шального богатства. Выстлан таз золотыми.
Генрих стоял на коленях, отдирал половицу, ссыпал трясущимися жилистыми руками монеты в пыльный паз, ловил укатившиеся,
Эхом маячил в ушах жемчужный голосочек:
- Иди на Юдифин мост. Иди на Юдифин мост. Возьми Каролинку. Хочу Каролинку...
...Промозглый ветер по верхам стобашенного Града, черный дождь прошел, осень пахнет зеленым яблоком, хвоей, бочкой дубовой, кленовой прелью...
Заря брезжит в пасмури.
Продрогли гулящие девочки у Юдифина моста. Хрипло переругивались с товарками. Кутались в шали и плащики с капюшонами. Красные стоптанные башмачки по мостовой чок-да-чок. Девки задирали мокрые подолы, показывали прохожим тощие ноги в рваных чулках. Поперек ляжки - дешевая подвязка, кружевце ветхое. Прохожие спешили мимо молча, надвинув шляпы и башлыки на глаза.
Мужчина в коричневом кафтане, в плаще суконном по бедра шел вдоль девок, опиравшихся на перила.
На завлекательные оскалы, на отвислые груди не смотрел.
Мразь, нищета, 'гусиная' кожа от холода.
Покупатель серый лицом, выбрит до синевы - на правой щеке паутиной залеплен порез.
Генрих ворчал в пустоту, будто незримому спутнику заговаривал зубы:
- Отстань! Замолчи! Я на месте, уже ищу... Замолчи, Христа ради.
Помянул Христа и виски кулаками стиснул.
Подошел бочком к одной - та заластилась было, оттолкнул локтем.
- Отлезь, блажная! Скажи лучше, кто из вас Каролинка?
- Все мы тут Каролинки! - захихикали девки вразнобой - Выбирай, какая люба!
- Ай, чертовы куклы - выругалась одна в зеленом платье и чепце голландском крылатом, слезла с цепной тумбы - Горазды врать. Не слушай их, молодой, красивый, я Каролинка, меня бери!
Присмотрелся Генрих, хороша девка, кровь с молоком. Из деревенских. По всему судя, недавно булыжник утюжит, еще не поистаскалась на срамном ремесле, пшеничные косы короной вкруг головы - чепец еле держится, бока крепкие, как у репки, глаза синие, коровьи.
Улыбнулся Генрих блеклым ртом, показал Каролинке золотой.
Аж подобралась вся, зарделась, потянула руку:
- Дай!
- После. Пошли со мной.
Долго плутали в сырых зарослях Оленьего рва. Девка подбирала юбки, висла на плече провожатого, робела, болтала глупо:
- Куда ведешь, молодой?... Ты же человек статочный. При таких деньгах неужто не стыдно в чертовых дебрях блукать? Или ты с причудами? Ну, тогда сразу - уговор - бей не сильно, можно по животу и по ляжкам и по жопе, в чулок песка насыпь и бей, так синяков не остается, а то мне еще работать... А то был у меня один барин, иглами колол, свечкой жег волосья промежные, губы женские рвал, лежала потом неделю, за комнату должна...
- Молчи. - шипел сквозь зубы Генрих, тащил девку за собой сквозь кусты волчьих ягод и ежевичники.
Стемнело. Зажглись в Верхнем граде фонари - сквозь полуоблетевшие жаркие липы и клены. По осени деревья друг с другом переговариваются яркими колерами, прощаются огнем, рыжьем и желтью. Порывы ветра швыряют на фонарные клетушки мятежную листву.
Пустынны уличные росстани.
Вот и дом с купидонами показался. Днем был розовый, в сумерках серый. Валяется в гравии сорванная воротина.
Генрих девку во двор толкнул. Хохотнула, юбки подобрала, но вошла покорно. Разок только обернулась, тоска в глазах смертная.
- Куда теперь, хороший мой?
Генрих к косяку дверному привалился, прислушался, просиял больным лицом, замотал рукой, как петрушка:
- Туда, туда... Ты иди, я следом...
Каролинка пожала плечами. Вошла в дом. Утонула во тьме. Слышно было, как подошвы по щебню скрежещут. Ахнула... Будто от нечаянной радости. И тишина.
Только сильнее запахло палой листвой и погребной сыростью.
Ненужный золотой выпал из рук, покатился под ноги и завалился в щель у порога.
Поникли плечи Генриха, дохнул он на ладони - окутался рот паркОм... Теплее не стало.
Крикнул, опершись, как распятый на дверных косяках:
- Каролинка!
Нет ответа. Только ленивым сквозняком замотало, вынесло из разрушенного особняка сорванный с кос чепец.
