Слепило и обманывало глаза зеленым пятном, свирепая корона солнца меркла - нежное время между днем и вечером, когда все предметы слишком ясны, чтобы быть настоящими.
На фасаде резвились купидоны - родные братья того мальчика с мраморной плиты. Только эти лепные куклы были страшны - кто без головы, у кого отвалилась пухлая ножка - и взамен торчал штырь основы, одного птицы загадили так, что под слоями помета он казался прокаженным. Их было ровно семь - по три на каждом крыле и один прямо над полукруглой дверью.
Все в разных позах, но угадать замысел было уже невозможно, у одного из купидонов в кулачке Генрих заметил искусно вылепленную рукоять ножа. Его сосед лежал на спине, похабно задрав лепные окорока. Рядом с ним развалился третий, живот его был вспорот, как у беконной свиньи на бойне, из раны торчали поникшие стебельки – когда-то края утробы купидона были вазой для цветов. Под ногами гипсовых мальчиков виднелись латинские надписи: Luxuria, Superbia, Gula, здесь они выглядели, как надгробные имена.
Шарканье шагов гулко откликалось от стен дворика, валялась выбитая дверь, никакой травы не было, доктор все же солгал, хотя бы в этом. Посреди двора действительно виднелся круговой неглубокий провал - остатки фонтанной чаши - теперь просто покатая яма в песке.
Двор усыпан был чистым речным песком с мелкими камушками. Только птичьи следы - тройчатки, да оспины давно прошедшего дождя. Генрих подобрал осколок цветного стекла - оплавленный и грязный- видимо дом горел изнутри - и верно, торчали слева обугленные балки. Секретарь покрутил в руках осколок, бросил.
Вздрогнул от резкого отзвука.
Послышалось.
Только воробьиная стая теснилась, ерошилась и сварливо чирикала у забора, дрались за ягодки- паданцы черноплодной рябины. Птицы не боятся.
Хорошо.
Генрих не без робости вступил в развалины. Хотел окликнуть 'Есть кто?' - мало ли, может ночуют бездомные, но не решился. Обстановка не сохранилась, лестница на второй этаж перекосилась, многие ступени сгнили и выпали, как зубы. Только кое-где на стенах еще висели лохмотья старинной обивки с тисненым узором. Анфилада комнат вела в круглый зал, с некогда высоким застекленным потолком-куполом, но теперь под слоем мусора и осколков было погребен мозаичный пол, черт ногу сломит.
Генрих добрался до середины зала и задрал голову.
В круглую выбоину купола оправлено было слишком синее, как из колодца, проточное небо. Оно казалось выпуклым, как сильная линза. Высокая синева была полна невесомыми отблесками. Генрих сморгнул, не веря. Лениво, томительно и медленно плыла и опускалась на дно зала ласковая золотая пыль.
Небесная взвесь колыхалась в солнечном луче - крупицы, пылинки, золотые перышки, ангельская мука оседала на одежду непрошеного гостя. Казалось, что сталкиваясь в полете пылинки звенят, как стеклянные капельки. Генрих поднял ладонь 'чашечкой' - поймал несколько крупинок златопада, понюхал - никакого запаха, только в сон клонит, навевает сладостную послеполуденную усталость монотонная колыбельная золотой пыли.
Внезапно Фабрициус испугался, сразу вспотели ладони, он шарахнулся в темноту, яростно отряхнулся, едва нашарил мешок с брякающим скарбом. Вон отсюда... Ничего тут нет, ни брошки, ни грошика, только морок, обман, рухлядь, гнилье.
Выберусь, всю одежду сожгу, волосы сбрею начисто, отмоюсь в семи водах со щелоком. Чтоб ни пылинки, ни соринки не прилипло.
Во дворе отдышался, откашлялся.
Пустынное небо над розовым домом. Воробьи по-прежнему чирикали, не замечая человека.
Чего струхнул... даже стыдно... Ну, может, завтра приду, а не то стемнеет, врагу бы не пожелал тут ночевать. Промозгло от реки. И чудится всякое.
Генрих, не глядя под ноги, потащился к воротам и запнулся, пропахал носом ту самую фонтанную впадину, язык прикусил, в пустом животе перебульдилась от падения голодная желчь.
- Титт твою... - Фабрициус подавился бранью, стоя на карачках, в перекличке воробьев почудилась издевка.
Срыву нашарил колышек, еле видный в песке. Вот сволочи, как нарочно вбили! Генрих взялся покрепче, чтобы злобу выместить...
- Тяни! - слабый-слабый вздох из земли, как любовное дуновение, как лукавство златопада.
- Что? - прошептал Генрих.
- Тяни. А я буду толкать, - явственно ответили ему, все так же, ниоткуда.
Голос мерцал, переливался, баюкал.
Звук огибал Фабрициуса по кругу, перепархивал, как птаха, с плеча на плечо.
Генрих попытался разжать кулак - но пальцы запеклись на колышке, так крепко, что из под ногтя на большом пальце показалась капелька крови. Древесина исподволь налилась густым телесным теплом, будто Генрих держал за руку ребенка. В колышке даже - тук-тук - забился редкий пульс.
- Тяни! А я буду толкать! - голосок задребезжал от нетерпения. И вправду, колышек вздрогнул, упрямо толкнулся наверх, больно занозив руку.
Генрих без мыслей, даже не смаргивая, потянул.
Колышек вышел легко, с одного рывка, как спелый огородный корень. Всего-то в локоть длиной. В песке образовалась воронка, небольшая, точно кротовая рвина.
С вежливым шелестом осыпался на дно лунки песок.
Генрих осторожно отложил колышек, присел, обхватив колено и склонился над ямкой.
Шевельнул рукой медленно, как в масле - набрал горсть песка и ссыпал в отверстие, не сознавая что делает.
Язык высох и распух, Генрих трудно дышал, не отрывая взгляда от воронки.
Прах просочился вниз скоро, будто в нижнюю колбу песочных часов.
Зашевелился.
Генрих различил на дне воронки белесые зернышки, будто тыквенные, они сомкнулись, распались, перекосились, давясь песком.
Зубы.
Рот в земле.
Как тихо.
Генрих посмотрел в угол двора - в россыпи черных наклеванных ягод, будто распавшиеся четки, лежали и молчали воробьи. Ветерок ерошил перышки.
Костенея, человек поднялся на ноги, попятился, не сводя глаз с воронки и мертвых птиц.
Песок шевельнулся. Раз, другой. Как одеяло, под которым, ворочается спящий.
К сапогам Фабрициуса словно нехотя поползла дорожка вспучившейся земли - будто под песком на небольшой глубине стремительно прорывал ход огромный дождевой червь.
... Он бежит очень быстро и очень далеко.
Горючее дыхание опаляет ребра изнутри.
Шею свело - и захочешь, не обернешься.
Кончик языка прикушен.
По ляжке течет в сапог горячая моча.
Он бежит очень быстро, но как во сне, ноги вязнут в земле, будто в липком тесте, и фигурная ограда отдаляется, как линия горизонта.
Золотая пыль завьюжила полмира, весь Олений Ров задыхается в золотой пыли, красные олени скачут с криком меж черных стволов, форель бьется в стремнинах Брусницы, от смертной тоски.
Издалека плывет монотонная мелодия колокольного карильона, повторяется снова и снова, запутывает, тянет, как зыбучий песок.
Генрих толкнулся обеими руками в ворота и выпал вон, покатился кубарем по дороге вниз, за его спиной с лязгом грохнулась сорванная с петли створа.
На Пороховом мосту стражник нашел скорчившегося пьяницу. Потряс за плечо.
Тот замычал, только плотнее съежился, привалясь к перилам.
- Ступай домой... Скоро улицы закроют цепями.
- Да... Нужно крепко накрепко закрыть все улицы, площади, переулки и двери, - внятно отозвался пьяный и пошел, пошатываясь через мост в город.
Генрих часто оглядывался. Прислушивался к затихающему гомону улиц, высматривал что-то под ногами, будто потерял кошель.
Мир на земле. Цокот копыт издали, разговоры, звяканье столовых приборов из окон - ужинают.
Фонарщик пронес мимо лестницу, в жидком сумраке октября подрагивал городской светильник в обрамлении рыжей липовой кроны.
Генрих присел на каменную тумбу у дверей 'Проказницы'.
Во дворе кабака белели простыни на веревках, сытно несло чесночной подливой и печеным хлебом. Пробежал мальчик с обручем и хлыстиком - вечерние голоса играющих детей, чистые, нежные в каменных ущельях Праги. Вывески, подсвеченные факелами и фонарями золоченые, кумачовые, с кистями и блестками точно шествие сказочных зверей в темноте.
- Все хорошо. Ушел, - сам себя утешил Генрих, икнул от голода, и взялся за медную кованую ручку двери 'Проказницы'.
Потянул на себя,
В ответ из медной глуби ручки проклюнулось тепло и ровный полнокровный рокот сердцебиения
- Тяни, тяни, я буду толкать - тоненько и задорно раздался отовсюду чарующий хрустальный голосок прелестного дитяти. - Ах! Ах! Бедный Генрих... Верный Генрих!
Заворочались, как медвежата, камни брусчатки, будто их выдавливал наверх горкой чудовищный росток.
Генрих закрыл за собой дверь.
Отсек наваждение.
Привалился к двери спиной изнутри.
Прямо на него уставилась хозяйка Эржбета, подметавшая прихожую. Бросила метлу.
Генрих, тяжко налегая на перила лестницы поднялся к себе.
- Четыре... Шесть... Девять, десять, одиннадцать - зачем-то заговорила вслух Эржбета, повела счет ступеням, скрипевшим под его мертвыми шагами.
На каждой ступени жилец оставлял след.
Горстку золотой пыли.
Но когда Эржбета подошла ближе - сияющий прах рассеялся и с тоскливым хрустальным звоном исчез.
Верный Генрих
...Кап-п... кап-п...
Дождик с утра зарядил, длинные потеки на стеклах снаружи. Хмурое небо над крышами цвета старого пряника, чадят трубы, стелется дым по карнизам.
Плюют на мостовую пенистой водой львиные и драконьи раструбы водостоков.
В цирюльный таз уныло каплет с потолка, таз полон, дрожит над щербатым
