все его речи подсказывал.
Эржбета монеты пригребла в фартук. Поджала губы.
- Ну, живите, велю вторую кровать поставить. Да смотрите, больше пьянства да безобразия не допущу, попановали вы изрядно, постояльцы жалуются. Ишь ты, деньжищи какие... Вы что же, Генрих, у жидов заклады оставляете? Или в карты вам везет, как назло. То навоз, то золото. Чудно мне. Уж не знаю, то ли к страже бежать, то ли помалкивать, как Лотовой жонке.
Генрих в лоб бабе глянул. Веско пришлепнул ладонью последнюю монету.
Оскалился.
- Сама посуди.
И поволок братца на лестницу под локоток. Хозяйка золотой надкусила. Спрятала.
И промолчала.
Тем же вечером принесли в комнату кровать с периной и купецкими подушками. Ужин состряпали особливый - с уткой в черносливовом соусе, с шепталой и кнедликами из отборной картофи.
Стали жить Генрих и Найденыш.
Генрих на службу с утра опухший ходил. Найденыш в комнате сидел, позевывал, листал лубочные книги. Спал до вечера или смирно сидя у окошка, шелушил тыквенные семечки.
Как смеркнется, оба по кривым переулкам погуливали, где не ходят, а шляются, выкресты водку тминную предлагают, картинки срамные из под полы продают задорого, игроки в кости друг друга на ножи сажают и продажные девки из подвальных окон кажут вымена набухшие с бумажными цветами на сосках.
В первое воскресение до устатку побродили по ярмарке Генрих и Найденыш, так с тех пор про себя называл юношу Фабрициус.
Осенний день ласково томился, плыл заревой багрянец над сизыми черепицами Староместской площади, люди с торгом и божбой продавали под навесами у каруселей всякий дрязг.
Похрупывала под ногами солома и ореховые скорлупки. С привизгом, хохотали девки на 'гигантских шагах' вкруг расписных столбов кружась, завивались юбки и косы, взлетали ножки белые в полосатых чулках. На пятачках заваривались танцы. Девушки гарцевали кобылками, парни вензеля выписывали, будто подошвы горят.
Пляши, душа, без кунтуша, люби пана без жупана!
Генрих отворачивался. За золото и не таких кобыл покупали, и не такие ляжки щупали. С души воротит.
Купили какого-никакого товару: глазурных пряников-гусарцев, копилку - бочоночек с дразнилкой выжженной на бочке 'дураково счастье', грамотные часики с живым механизмом.
Тяжело шагал Генрих вдоль прилавков, пузатенький, кругленький Найденыш катился под боком кубышечкой, прихватывал за локоть, тянул за полы все к новым и новым чудесам.
В игрушечном ряду разбежались глаза - будто радугу опрокинули с небес, Найденыш аж зашелся от счастья, выцепил острым взглядом нужное, задергал Генриха за прорезной рукав и жалобно заклянчил, снизу вверх в глаза заглядывая:
- Ой, смотри, Генрих-сердце! Курочки! Купи курочек. Хочу курочек!
И точно кривой игрушечник продавал среди прочей пестрой дряни деревянных раскрашенных цветами и елочками курочек на 'сковородке' с шариком противовесом на ниточках, качнешь шарик - заклюют курочки по доске с деревянным стуком, будто гробочек мышки заколачивают молоточками.
- Почем курочки? - сквозь зубы спросил Генрих.
- По деньгам, добрый пан, по деньгам! - залебезил торговец, аж согнулся.
Купили.
Найденыш в курочек впился что твой лис в сало. Так до дому и не отпускал, тащил игрушки в охапке, сиял, как медный грош, на всю улицу позорил. Свободной холодной ладонью хватал Генриха за руку. Теплела рука Найденыша. Остывала рука Генриха.
Генрих приметил, что Найденыш и часу не может без того, чтобы к живому человеку не прильнуть. На ярмарке то в самую толчею протискивался. То руку кому пожмет, то по плечу хлопнет, то пушинку с рукава снимет, то дитя по русой головке приголубит с поцелуем, то, играючи, прихватит под задок девушку - та ему оплеуху отвесит - а он улыбается, доволен, ему лишнее прикосновение, что сироте - пряник.
На ярмарку собирались - Найденыш бледен был, поясок на польской сборчатой курточке слабенько болтался, а возвращались с торжища - румянец на щеках округлевших, как у трубача, а пояс только что не лопался на телесах, пряжка врезалась глубоко в мякоть плоти.
- Раздобрел... Ты чего? - Генрих осмелился и по пряжке щелкнул ногтем, отозвалось пузо тугое с подзвоном хрустким, как спелый арбуз.
- Ах, ах, Генрих... Ничего... - тающим от сытого сладострастия тенорком отозвался Найденыш и облизнул воспаленные на ветру губы.
Отвернулся, приложив пальчик ко рту в знак молчания.
Дома Найденыш грамотным часикам удивлялся и радовался, поставил забаву на подоконник, рядом с осенними цветами «золотыми шарами» в бутылке. Эржбета трактирщица свежесрезанные из палисада принесла, сделала уважение богатым гостям.
И на стену комнаты из собственной спальни вынесла и повесила гобеленные коврики 'Брачный пир' с красивыми женщинами, лилеями и павлинами и 'Королевскую охоту' вытканы были, там где моль не поела, борзые остромордые псы и сохатый лось и всадники в алых куртках и кабан с красной пастью и копьем в горбине. Загонщики с медными трубами и сокольники с вабилами.
Подперев щеки ладонями, Найденыш рассматривал часики, трогал мизинцем резьбу. Искаженно отражался в земляничном, лимонном, щавелевом стекле цветного окошка - арлекинскими ромбами в свинцовом переплете.
Точно шли часики.
Новая хорошая вещь. Вкусно краской пахнет, кое-где еще до конца не просохло.
Судя по всему, работал умный мастер.
Тут тебе и младенчик-куколка в птичьем гнезде, и розовый куст и роза на нем, и церковка и венец на ней, и озеро из осколка зеркала и серая уточка на глади... И немецкая надпись над цифирным кругом:
'Если ты меня не покинешь, то и я тебя не оставлю...'
Найденыш любил повторять эту фразу нараспев, до бесконечности, заводя часики или балуясь с курочками.
Курочек он мог крутить часами, забравшись с ногами на постель. Обопрется щекой о круглое колено и завороженно смотрит.
Шарик качается на путанице нитей.
- Люблю, когда вещи ничего не значат и не имеют цены, - задумчиво говорил Найденыш. -
Курочки, курочки, курочки клюют, долбят клювами незримое просо на пестрой доске.
Глаза и сердце выклевывают.
Совести горчичные зернышки. Песок и бисер, мелкий бес.
Гороховая дробь, пустошный щелк, Генрих от него на стену лез... Зубы в деснах и суставы зудели, как злой солью посыпанные.
А ночи долгие, осенние, когда свеча и масляный светильник спорят с тьмой еле живыми фитилями.
Две белые постели изголовьями к окну.
На одной - без сна вертелся Генрих, в чем днем ходил - даже сапоги не снял.
Прислушивался.
Молился не во здравие. А чтобы вот... раз - и все кончилось.
Пиши пропало: страшный сон, наяву все устроится само собой, и опять жизнь потечет честно и бедно.
На второй постели - Найденыш. Ровно и мирно дышит. Левую руку к сердцу приложил. Веки лунные сомкнуты. На столике - стакан с водой. Ночная подвода громыхает по мостовой окованными колесами, тащится лошадка в никуда, по темной Праге. Возница дремлет, облачная ночь клубится над скатами крыш и печными трубами.
Дрожит в такт колесам кромка водицы в стакане.
Грудь юноши и теплый купол живота под простыней приподнимаются в глубокой дреме.
Дыхание. Ягнята в хлеву. Тепло. Янтарь. Младенчество.
Спит?
Или делает вид?
Бог весть.
Часы через улицу отбили четверть - дыхание соседа прервалось. Тишина.
- Неужто? ... - даже мысленно Генрих не смог сказать себе 'помер'. Приподнялся на локте, точно. Не дышит.
Полчаса слушал, наконец встал.
Фабрициус склонился над спящим со свечой.
Лицо Найденыша выцвело, глаза запали, под нижними веками - разлилась синева, выступили реденькие смертные веснушки. Челюсть ослабла - меж губами - зубы - блеклый перламутр. Складки строгие треугольные по углам рта. Преставился.
Милостив Бог. Прибрал.
Найденыш открыл глаза. Генрих свечку уронил.
Юноша глубоко вздохнул и проговорил сонно, как котик на печке урчит:
- Добрых снов, мой Генрих. Дай-ка мне руку и посиди со мной, я темноты боюсь.
Так вцепился в ладонь, что Генрих поневоле просидел до утра в изголовье.
Будто пили его большими глотками, молоко жизни утекало сквозь посиневшие ногти в бездонную мглу.
Хорошо хоть Найденыш больше людей заманивать не просил, только требовал, чтобы Генрих водил его в тесные места, в кабаки да на рынки, как на пасеку. Кормился по своему.
Генрих день ото дня слабел.
Новую дырку в поясе пробил, стал шаркать загребущими башмаками, стариковский запашок появился, как из курятника.
Исподлобья сычом смотрел, на вопросы 'как дела' - гавкал кобелем из подворотни 'как сажа бела...' и спешил мимо доброхотов по коридорам и крутым лестницам к залу заседаний Наместников с толстой кожаной папкой под мышкой.
Служба, чтоб ее... С восьми до восьми по регламенту на цирлах прыгай.
В печенках сидит чиновное обхождение.
Вроде и денег теперь куры не клюют (опять куры... тьфу, грех) , можно было бы и бросить, но стоило Генриху подумать, что без службы он целыми днями будет дома сидеть и с добрым соседушкой переглядываться, мух давить и курочек слушать, так тошнота табачная под горло катила и ноги дрожали.
Со вторника упорные проливные дожди хлестали пражские рыжие крыши и сады.
Рябые куры ноября проклевали круглые кровли.
По всему городу - капли, ручейки, лужи,
