затончики, сорные водоворотцы в горбинках мостовых, мокрые башлыки и соломенные нахлобучки на шляпах прохожих.
У баб подолы мокрые по колено, как ни подбирай... Поплыли площади. Лошадиные копыта со щетками в бурунах цокали, вразнобой говорила ливневая вода в сточных решетках. Нахохлились комочками под кровлями вяхири, замерли комочками грачи и галки в монастырском парке.
Зычно чавкали по текучим мостовым подошвы. Не поспевали за спешащими тенями волнистые дождевые отражения, опрокинутые наоборот.
...Найденыш уплетал вторую тарелку пивного супа с клецками, хлебал заразительно, вприкуску с зубчиком чеснока и ломтем черного кислого хлеба, поддерживал запекшейся корочкой ложку, чтобы ни капли не пропало.
Вблизи он и вовсе не казался красивым - кожа смуглая, лоснится, мясистый весь, игристые зрачки под ресницами, на левый глаз весело сбегает вихор кудрявый. Паренек-миляга, Масленица веселая, панибрат-увалень, с таким хорошо первое пиво пить, песни петь и скамьи в трактире раскачивать, или яблоки воровать в саду у злой старухи, или в снежки играть по первоснежью на Сочельной площади. Чтобы румянец во всю щеку, шапка потерялась, хохот, синева на высотах городских и вот уже зимние фонари затеплились и снова хлопья повалили.
Точь-в точь Ганзель, нагулявший бока и мордашку в клетке Пряничного Домика. Того гляди сливки из под ногтей потекут.
Знать по вкусу пришлась ему из жареной ведьмы человечья буженинка?
- Признайся, Найденыш, ты... мертвец? - оба кулака уронил на стол Генрих. Взглянул прямо, как из самопала застрелил.
- Скорей уж – живец, - усмехнулся юноша. - Не болтай глупости.
Наколол гречневую клецку с салом на деревянную спицу, с причмоком обсосал густой навар и улыбнулся блаженно.
- Не-ет! Ты меня не путай, не улещивай, пащенок. Нашел дурака, думаешь, нечто я не помню, и про колышек, и про косы Каролинкины, и про... - зашипел Генрих, как ошпаренный гусак. Вскочил, из угла в угол заметался.
- Хочу в сад. На музыку. Ты обещал, - гнул свое Найденыш, гонял по столешнице хлебные крошки, то и дело царапал ребро ладони о шляпку крепко, но криво и досадно вбитого гвоздя.
- Я тебе сейчас устрою музыку! - прикрикнул Фабрициус, как на ребенка слабоумного - Слышишь! Добром отвечай, что ты такое есть!
- Не обижай меня, Генрих. - тихо и сухо попросил Найденыш и сдвинул гуцульские брови. Отставил пустую тарелку. Потянул с угла стола окаянных своих курочек. Скучно закачал шариком. Зацокали клювики.
Генрих от звука этого гусиной кожей пошел, волосы на загривке дыбом стали. Язык прикусил.
Налетел на юношу с воплем:
- Навязалась преисподняя мразь на шею! Безымянного изведу!
Вырвал игрушку из мягких ладоней и в камин с размаху хряснул.
Взвились искры, завоняло жженой краской, в трубе загудело и ухнуло.
Юноша посмотрел на пустые руки свои. Слились брови, побежала по лбу морщина, как трещина. Привстал, подушечками пальцев выдернул из столешницы гвоздь, будто иглу из масла.
Прошелестел, как шелкопряд на кладбище.
- Ты обидел меня, Генрих.
Попятился Фабрициус, задом в угол, где щипцы каминные и совок стояли. Сглотнул.
Темной глыбиной маячил за столом Найденыш. Губы кривились. Веки отяжелели, как чугунные. Ресницы слиплись.
И догадался Генрих, что он силится заплакать, но не может.
Юноша наклонил кудрявую голову, как бычок. В горле заворчало на низах, так что и человеческому уху не услышать, а будто кожу сдирает.
Словно упругий горячий воздух из кузнечных мехов била в лицо Генриху черная подземная обида, неизбывная, немая и в то же время надсадная, на крик.
Вспыхивали ниточки. Горели и коробились курочки.
Найденыш медленно сдавил гвоздь в кулаке, разжал, ссыпал из ладони на стол ржавый прах.
Сделал шаг. Другой. Третий.
Половицы стонали и гнулись, будто высечен был юноша из камня.
Генрих зажмурился. Все молитвы из памяти вылетели, как голуби.
В нижней зале Эржбета, напевая под нос, подметала перед ужином, скоро должны были спуститься голодные постояльцы. На кухне стряпки сбились с ног, тянуло густо и сытно печевом и варевом.
Ливень, слабея, колотил в слепые окна, как младенец в матке толкался.
В вечерний час хозяйка сама любила по дому хлопотать, где пыль подмахнет, где салфетку заменит в деревянном кольце с крестами, где сухие цветы - бессмертники разбросает.
Шорк... Шорк...
Зашебаршилось по углам, возня вздрогнула. Тайные мелкие дела начались.
Эржбета обернулась, заложила локон за ухо рассеянно и уронила помело, хотела зареветь, да только костяшки кулака прикусила и глаза распахнула.
Из всех щелей, закутов, подполий, лазов и кладовок, полезло, заскакало, задрыгалось.
И хлынуло лавиной.
Эржбета едва успела на лавку вскочить. И крахмальный ворох юбок выше колен задрала.
Пол зашевелился волнами. Тараканы рыжие и черные, блохи, клопы, древоточцы, козявки, вертячки, мусорные клубы, пухоеды и моль... Все что годами по углам жило, кормилось, копилось, все, что свечками, чертыхаясь, жгли гости и горничные травили морилками и персидским порошком - покатилось под дверь 'Проказницы' и далее вон со двора под дождь.
А следом за мелочью - из погреба, навострив хвосты порскнули крысовины заслуженные, пасюки молодые и седые, и общим потоком - мыши - рыжие, серые, пегие. Крысы волокли кто гнездо войлочное с пискливыми детенышами, кто ветошь, кто пупку колбасную с веревочкой, кто обглодок сальной свечки.
Мыши-беженцы, перебирая лапками, катили яйца. Лили горькие слезки.
Накатили валом и схлынули.
А в последних рядах за отстающими трусил любимец Эржбеты - рыжий кот Усан. Хвост трубой, мордой моргает и уши рваные прижал. По шерсти от грудки до 'штанов' – потрескивали искорки.
На спине его разместились и ехали самые дряхлые мыши - гроздями облепили.
Толкнул Усан крутым лбом свою дверку в двери прорезанную, взвыл, как черт, и был таков.
Схлынул насекомый крысиный исход.
Эржбета на задницу плюхнулась, подняла голову - покачивались на балках светильни на цепях, легонько, будто от горного сотрясения.
Кому расскажи, поднимут на смех...
Найденыш над Генрихом навис, обдал горячим кабаньим выдохом, протянул руку.
И легонько погладил по скуле.
- Прости меня. Мы оба вспылили. Давай мир делать. Ты меня только, слышишь, не обижай.
Как во сне, Генрих сцепил с ним мизинцы, потряс.
- Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, - старательно выговорил Найденыш. - Не будешь больше?
- Не буду... - еле ворочал языком Генрих.
- Вот хорошо! - обрадовался Найденыш, отошел к подоконнику, кое-как взгромоздился рядом со своими часиками, обхватил колено и глянул в темные потеки с той стороны стекла.
- Так и быть. Я тебе скажу всю правду. Я не мертвец. Я - лярва.
- Курва? - не в лад пошутил Генрих.
- Ля-ярва. - добродушно протянул Найденыш. - Меня так грамотеи называют. А простота - грехоедом кличет. Имей терпение, я тебе все растолкую, коли тебе от правды легче. Вот странные вы люди-человеки, золота у меня просили, власти просили, этого вот дела... - он палец в кулак просунул и поводил похотливо - просили о-го-го как, но чтобы правды... Ты первый. Эх, мне бы бумаги выхлопотать. С печатью. Чтобы имя человеческое получить... Такое время - без грамоты никуда. Не век же тут с тобой куковать.
Он похлопал по подоконнику, пригласил садиться рядом. Достал между рам хранившийся килишек водки. Налил стопку и оторопевшему Генриху подал. На блюдце изюм размок, для закуски сгодится.
Генрих выпил, вроде порозовел.
- Ну а теперь слушай. - начал Найденыш.
Грехоед
- Невмоготу дома, - взмолился Генрих. - Дышать хочу.
Вышли на улицу.
Брели под дождем бок о бок. Алый кафтан, зеленая куртка. Верный Генрих и Птица-Найденыш.
Глубокая осень, влажное кружево пражских отражений, тает на булыжной мостовой.
Каменные короли в коронах вороньих замерли. Плачут лики черные.
Голые клены молчат.
- Знаешь, что такое - лярва? Греческий учил? - осторожно спросил Найденыш. Полупустая флага брякала на бедре.
- Ну, вроде, привидение.
- Сам ты привидение. Вот ты умер...
- Нет, - крикнул Генрих - Врешь!
Торговка с коробом прянула в канаву. Растаяла за отвесным дождем.
- Тише, глупый, это к слову пришлось. Вообрази: ты умер. Что осталось?
- Тело в могиле, чает воскресения, душа на суд Господень, - ответил Генрих, как учили.
- Так-так.
Найденыш потянул Генриха в потаенный сад, посреди - колодец, сложенный из камня-дикаря.
Стояла и ждала ледяная вода.
Найденыш нагнулся, подобрал осколок кирпича.
Разжал пальцы.
Бульк.
Плес ласково заволновался в гулком желобе.
Ржавели над колодезем плакучие ивы.
Роняли узкие листья - китайские желтые поцелуи.
Найденыш печально сказал, присев на край колодца:
- Камень - плоть на дне. Душа на ветке шелестит, облетит листва, не останется и памяти. А круги пошли по воде. Один, другой, третий... Вот я и есть такой круг, не душа, не мясо. Серединка на половинку.
Помнишь розовый дом с ангельчиками в Оленьем рву? Восемьдесят лет назад, еще до большого пражского пожара, выстроил тот дом молодой богач. Веселый был, черноглазый барчонок-сластена. Лет двадцати без малого. Единственный наследник. Родители померли, когда еще дитем
