- Ну вот, Генрих... Теперь я не просто так себе прыщик из Старого города, а юнкер Станислав фон Штаккельберг, баронского звания, все чин чинарем. Верноподданный. С именем. Смотри, как красиво. Буковки.
- Погоди - Генрих плечи Найденыша стиснул, развернул к себе.- Где ты это взял? Подделал?
- Подлинник. - важно возразил юнкер, блеснул очами- черносливинами, озорно и счастливо, показал кончик языка - Где взял, там уже нету. Ты не беспокойся, я не зазнайка. Ты меня зови теперь просто Сташеком. А в хорошие дни - Сташенькой. Договорились? А я, как в гору пойду, тебя не забуду прихватить. Друзей, Генрих, в беде не бросают.
Сташек на спину повалился, дрыгнул ногами в полосатых чулках по колено, сладко зарылся в стеганое одеяло и напоследок пальцами щелкнул.
По щелчку быстро-быстро заходил маятник часиков.
- Господи твоя воля... - выдавил Генрих и лег вниз лицом. - Юнкерок, значит.
На следующий день Генрих в архиве ратуши поднял на уши всех стариков, которые за конторками дремали, точно кучерские лошади у поилки. Пытался выяснить имя хозяина розового домика в Оленьем Рву. Документы вытащили. Пылища. Жучком переплеты поточены. Генрих листал лихорадочно, двадцать, тридцать, шестьдесят лет назад... А дальше - пшик.
Старики только головами качали.
- Пожар был большой в Праге. Четыре дня бушевало пламя. Королевские архивы сгорели дотла... Росписи о дворянстве, городские книги Живых и Мертвых. Копий в те годы не делали. После пожара много самозванцев объявилось, их еще называли 'погорельцами', огонь вранье покрывает.
С того дня Генрих Фабрициус стал крепко выпивать.
Мутно, будто не хрусталик в глазу, а булыжник.
Вечера напролет маячил в подвалах, где в стену бочки вмуравлены с подтечными кранами.
Шатался от фонаря к фонарю - нищий, девка, собака. Собака, девка, нищий
Фонарная ворвань шипит и капает за шиворот.
Отдает ветер мокрым войлоком и дымом.
- Ай, мать твою - Фабрициус тряс кулаком, ватным языком грозил слезным небесам.
Пасмурно. Ни рассвета, ни заката. Грязь, свинец, наждак, холстина.
Во дворах упражнялись согнанные из деревень солдаты в серых кафтанах, с выдохом кололи пиками мешки с песком на перекладине. В последнее время солдат стало в Праге на удивление много.
Бритый новобранец на обрубке бревна прикорнув, лупил каленое яичко.
Второй маялся по двору, загребал опилки сапогами - выдали на складе как мертвецову справу, на гнилой дратве, не по ноге.
Заклянчил у товарища: Дай куснуть хоть белка. Хоть скорлупку облизать.
- Самому мало - буркнул новобранец и в два приема - хап-хап сжевал яйцо. Потек желток по подбородку.
- Жила! Давай хоть споем тогда...
- Давай
Сели рядом, обнялись за плечи, раскачались, затянули, в такт пикинерской разминке и уханью фельдфебеля: Бей! Коли! Бей! Ко-ли!
'Добровольцев брали,
В трубы заиграли
Гнать насильно станут
Еще громче грянут
Было нас одиннадцать
А погибло десять
Правда ль что в плену меня
С трупами повесят?
Будут виться во поле
Вороны над нами
Станет, паны, не над кем
Быть вам господами...'
Пустыми глазами смотрел на солдат Генрих. Расхристанный, скулы ржавые, прорешка мокрая, в руке - хвост надгрызенной редиски.
Плыли серые кафтаны и пики, шатались лошади у коновязи, качались тяжкие мешки, из рваных дыр песок сочился.
Зыбкое время. Слякоть.
- Штатский, табачку отсыпь! - крикнул новобранец.
- Нету...
- Ну так ступай к черту в табакерку. Там тебе место.
- Что ты о черте знаешь, я черта вот тут ношу - и двинул Генрих себя в грудь кулаком, зашелся кашлем, в подвздошине запищало.
- Своя ноша не тянет. А ты брось черта, брось!
- И брошу! - пьяно топнул ногой Генрих. Потащился в кабак - допивать.
- Веселый дядя, - смеялись серые кафтаны.
В подворотне потешник показывал кукол - перчаточек над убого раскрашенной ширмой. Горбоносый паяц в красной рубашке и колпачке кривлялся, махал дубинкой, визжал на сыром ветру через пищик:
- Я ль не Герой! Не Святой Георгий второй! Победитель дракона, именуемого женой! Сатаной! И смертью самой!
Стояли зрители - человек пять, лица сухоцветы. Порывы ветра с реки взметывали рваные юбки трактирной подавалки с кувшином. Послали ее в лавку за постным маслом, загляделась на паяца, все забыла и про холод и про долги.
Генрих за девушкой пристроился, смотрел представление, насморочно дышал в суконный воротник. Посмеивался со всеми.
Так расхрабрился, что сам не заметил, как схватил девку за теплые бока, притянул к себе.
Ух, полюблю! Стоя. Прямо тут бы, к стене ее притиснуть, бедра задрать, насадить на вертел утку и ай.... хорошо жить.
Та кувшин выронила - в куски. Потекло под размокшие башмаки масло.
Девка за голову схватилась. Обернулась к Генриху и тихо сказала, как зарезала:
- Отойди от меня.
А лучше бы закричала... Генрих шляпу поплотней надвинул, большие пальцы за пояс тиснул и пошел этак с вывертом. Очень обиделся на глупую девку. Вот ведь дура. Да кто на нее кроме меня польстится, вон и губа раздрызгана от лихорадки и руки в цыпках, фефела, фря подзаборная. Я ль тебе не мужик?
Я ль не герой... не святой Георгий второй...
Да кто, если не я.
Вспомнил, как в огне корчились деревянные ярмарочные курочки. Эх, не так надо было. А вот сейчас выпью я сладкой водочки и узнаю... как надо.
Повеселел Генрих, очнулся за круглым столом в забегаловке. Воск поплыл по медной ноге подсвечника. Под потолком ходили пиковые тени.
Вроде и жаровни в зале там и сям понаставлены и сизый дым плывет под балками, а Фабрициус передернулся от внезапного озноба, зубы стукнули.
Напротив сидел замшелый шишок в косматой поддевке, допивал чужие стаканы. Заметил, что Генриха знобит, погрозил пальцем
- Э, парень... Это гусь прошел над твоей могилой!
- Гусь?
- Так люди говорят, когда в тепле мурашки холодные прошибают.
- Нет гуся, нет могилы. - крикнул Генрих, шишок провалился.
Что есть мочи Генрих замолотил по столу шкаликом:
- Повторить! На святое дело иду!
...'У Проказницы' время позднее. Будний день. Завтра всем чуть свет подниматься. Город рано ложится спать. Еще пахнет в зальце шпекачками и фасолевым супом, но уже неспешно шляется прислуга, собирает со столов огарки, служанки сметают сор в совки и подолы, на кухне звякают мисками и переговариваются судомойки.
За крайним столом засиделся кудрявый юнкер, прихлебывал гретое пиво, глядел как огненные змейки перебегают по угольям. Щеки изнутри телесной алостью налились.
Эржбета устало вытянула ноги на скамеечке, спустила чулки, туфли сбросила - отекли голени и стопы, тяжко, с утра на юру, как веретено. А уж не девочка.
Осень - бойкое время, сплошь ярмарки, да еще из деревень в город текут на заработки, комнаты переполнены.
- Хотите разотру? - предложил юнкер, сделал последний глоток
- Зачем это? - баба опешила,оправила подол с шитьем, кинула косой взгляд..
- Я умею. Будет легче. А то у вас кровь застоялась, вот и венки выперли на ногах. - сонно журчал голосок.
- Давай, коль не шутишь. Да, все спросить недосуг было, как тебя звать?
- Станислав. - юнкер встал на колени, взял в ладони ногу Эржбеты, подул легонько, размял пальцы, косточку на щиколотке. Левая рука - ледяная, правая - теплая. Эржбета прижмурилась, отпускала тяжесть, широким колким теплом возвращалась кровь в малые протоки, разглаживались бугорцы вен. В ушах зазвенело.
Уголья в камине подернулись пеплом.
Юнкер отнял руки, сел верхом на стул напротив, улыбнулся.
- Полегчало, тетенька?
Эржбета удивленно повела ступнями... Пощупала колено.
- Как новые приделал. Хоть пляши. Ты, часом, не колдун.
- Нет, тетенька. Я сирота. Меня бабушка вырастила и кое-чему научила. Штука нехитрая, в любой деревне костоправ за плошку сметаны и не такое творит. - юнкер потянулся, закинув руки за голову, с треском отлетела от куртки пуговица зацокала по половицам.
Эржбета на пуговку наступила.
- Сирота... Который тебе год?
- Девятнадцатый. Как бабушка померла в прошлом году, так и подался в Прагу к Генриху, буду учиться, стану большим человеком.
- Ну, скидывай одежку. Пришью... - Эржбета взяла шкатулку для рукоделия, юнкер сонно следил за иголкой.
Хозяйка завязала узелок. Подергала.
- Ткань добротная. И фасон красивый. Руки ноют, сто лет мужского шматья не латала, с тех пор, как овдовела, а потом сынок мой помер - во Влтаве утонул, поплыл на лодочке, да попал в стремнину. Только лодочка и выплыла. Вы с ним сверстники.
Юнкер поблагодарил, неторопливо оделся, Эржбета сзади подошла, оправила на плечах, и принюхалась к воротнику, к теплым с ореховым отливом кудрям. Пощекотала ямочку на полной шее.
- Что за духи такие? И не разберешь, то ли мяткой, то ли геранью пахнет. Или нет молоком докрасна томленым... И опять нет. Будто яблоки на Рождество с корицей пекут.
- Нет, тетушка... Это не духи. Это я. - голос - святочный воск.
- Правда?
- То правда, что не было у тебя никогда никакого сына, тетушка. Ты бесплодная. - обернулся Сташек через плечо - половина лица свечным сиянием из полутьмы вылизана алым, вторая в тени. Белки глаз сально блеснули. - Как у собаки или коровы - ложная беременность. Всем про сыночка врешь, вот уж сколько лет... Привыкли - верят. Показываешь крестильную рубашку, по вороту с кружевцем, прядь волос и лошадку
