шведскую. На колесиках. А только сорочку ты сама сшила, лошадку купила у разносчика, а локон у девочки состригла. Поводырка со слепым лирником пришли милостыню у тебя просить под Новый год. Уж больно тебе ее волосы понравились, льняные, дунь - взлетят. Подала девочке грошик, и взамен попросила с виска локон.
Женщина грузная, как мучной куль, сидит на скамье у потухшего очага. Рот провалился. Онемел. Свесились из под чепца седые пряди. Ладони на веках. Сквозь пальцы соленое потекло. К запястью пристали рыбьи чешуйки, кухонная мука.
Упорное горе - тише смерти. Бесплодная женщина не кричит. Сочится в землю полынными каплями.
Юнкер гладил Эржбету по плечу, лицо его понемногу становилось отражением ее тоски - набрякли веки, в углах рта морщины прорезались, подбородок по бабьи отек.
- Не плачь, тетушка. Дал Бог ясли, даст и барашка. Вспомни, сон под пятницу, о прошлой неделе.
Эржбета руки уронила, взглянула, как из проруби - расплывался зал и юноша и росписи срамные на стенах.
- Было...
- Будто идешь ты, по мостам, по набережным, вдоль речки Чертовки и мельничные колеса кружатся у красных домов по берегам. Людей нет. На три шага впереди шведская лошадка-каталка сама собой катится. А ты все идешь и идешь, прижимаешь к животу большой горшок. А в горшке - белая пшенная каша с брусникой. Тяжело бремя, мутит, ляжки сводит. А несешь, не бросать же.
- Было...
Юнкер присел на корточки, положил голову на колени бабе.
- А речка все быстрей, листья желтые и червонные так в лицо и летят, а горшок кипит без огня, руки жжет, каша преет, пухнет, вот сейчас вылезет. И вдруг ты - бах! и роняешь горшок на мощеный мост...
- Вот ты где! Не трогай её! - Генрих пинком отшвырнул юнкера от бабы.
Хлопала и ныла на сквозняке дверь.
- А горшок закричал истошно и вдребезги. Сама разгадывай. Сон в руку. - закончил Найденыш, не глядя на Эржбету.
Та словно очнулась, склочно закричала на пьяного Генриха:
- Жилец называется, нечего мне полы копытами гадить, грязи натащили с площади, хоть горох сажай. Идите к себе, там уж вам накрыто, остыло все. А буянить будете, я дворника позову, в канаве переночуете, и денег мне ваших не потребно!
Дверь заперта накрепко.
Генрих в тарелке поковырял, отставил. Найденыш вытащил из корзинки картошку, подкинул поленьев в камин.
- Углей надо много. Мы напечем картошки. По осени самое милое дело. С ладони на ладонь перекидывать и золой солить, правда, Генрих? Как приговаривают, когда картошку студят? Прыг-скок, прыг-скок, колобок мучнистый, будь еще мучнистей.
Фабрициус ладони от колен отнял - остались на штанах потные пятна - пятерни.
Отер горящее лицо. Губы облизнул. Мерзко во рту, поскоблил язык о зубы... налет кислый.
Юноша копошился у камина.
- Все дожди и дожди, - зачем-то сказал Генрих.
- Завтра переменится ветер, облака двинутся на Дунай. - отозвался юнкер. - Будет холодно и ясно.
Фабрициус головой помотал - в голове мешанина - то кукла на перчатке мотается, то гусь топчется на могиле, то проваливается воронка гравия и перегноя и рот.
Рот в земле.
Жар у меня. Простыл? И в низу живота сводит, до ветру просится. Некстати.
Нога на ногу сел Генрих, смотрел открыв рот на соседа.
Вякала на одной ноте кабацкая песня, которую пьяная девка верхом на бочке горланила:
Матушка родная, что со мной творится,
Все перед глазами колесом вертится,
ВЕртится-вертИтся, голова кружится,
Паренек пригожий наяву мне снится.
Матушка родная...
Штаккельберг сидел спиной, ворошил кочергой в камине. Ровно ревело пламя на поленьях. Хорошая тяга.
Из игрушечной церковки на грамотных часиках выскочил на пружинке черный монашек, тенькнул молоточком в колокольчик,
Четверть первого.
Генрих встал, проблеял не своим голосом:
- Сташенька? Ты спать хочешь?
Найденыш молчал, не обернулся. Отложил кочергу на кирпичный испод камина. Звякнуло.
- Не хочу.
- Ну так я тебя убаюкаю!
Генрих прыгнул, навалился всем весом на спину гостя и толкнул его в камин головой.
Боролись. Горбились от ярости спины.
Картошка раскатилась.
Генрих держал тварь за пряди на затылке, не давал подняться, рукав рубахи вспыхнул, Фабрициус замычал, но пальцев не разжал.
В глазах красное с черным черное с красным, красное, красное, красное, черное...
Схватил под подбородок из последних сил дернул - хрустнула шея. Обмякло тело юнкера. Только ногами, как лягушка раз-другой дрыгнул и все.
Генрих трижды поднял и опустил горячую кочергу на затылок Найденыша.
Понесло паленым ворсом, краской и воском.
Шипел жир и вспыхивая, вспархивали и трещали волосы.
Генрих откатился, заколотил рукой по полу, сбил пламя с рукава. Волдыри на локте вспухли.
Скоро соседи за стеной почуют гарь. Надо бежать. Надо.
Лежит?
Лежит.
Ничком в жару.
Генрих встал на четвереньки, по стене поднялся, подопнул башмак юнкера. Не шевелится.
Генрих глазами поискал распятие - нет, только светлый след на стене.
Распахнул окно, чтобы чуть-чуть выветрилась вонь.
Жадно задышал дождем.
Надо собрать деньги.
Узелок давно ждет.
Сначала в окно. Там крыша сарая, переберусь, потом через забор... Собаки Эржбета не держит.
Генрих сплюнул, отер сажу со щеки, вытянул из-за кровати поганый окаренок. Брызнула струя, запенилась. Генрих стряхнул последние капли.
В носу свербит. От дыма что ли. Пригляделся. В чаду лениво и любовно, как пылинки в луче сквозь витражи храмины, кружилась, оседала на стены, на стекла, на цифирь мертвых часиков, обволакивала голову тончайшего помола золотая пыль.
Посверкивала, точно нити паучков летунов в осеннем сосновом лесу.
Лился отовсюду, стеклистый осенний звон, последняя песенка.
Труп содрогнулся.
Подтянул одно колено.
Второе.
Обернулся.
Подошел и крепко обнял.
...Пасмурные тучи двинулись к Дунаю на рассвете. Над хлебными кровлями, над флюгерами и трубами, над чердачными окнами и бельевыми веревками, над хвойными туманами Оленьего рва и восьмигранным собором, над синими пролетами Карлова моста, над ярами и провалами, над Еврейскими Печами и Жижковым холмом.
Ноябрьский рассвет окрасил охрой и забросал червонцами путаницу переулков, крытые рынки, Ольшанское кладбище, и вязкие заводи прудов, барочные балконы с гербами и морозную корону Святой Марии Пред Тыном и раковинные завитки фасада Богоматери Снежной, детей дарующей.
Рвались клубы облаков, как отары с горы - и вот уже полосы света полились по черепице и головам монастырской капеллы на Слованах - будто смахнули наискось пыль со старинного зеркала и поднесли к очам великую венчальную свечу.
Румяные школяры наперегонки бежали по улице, лупили друг друга сумками с завтраком, останавливались, дули на кулаки, поднимали воротники.
Бррр! Первые заморозки, хрусткие, точно капустный с воском лист.
Пешеходы дробили слабые льдинки. С лязгом отворялись ставни лавок. Иней затуманил надписи на вывесках.
Сменяется продрогший караул перед воротами Имперского Града.
Над ротиками маскаронов - живой парОк. По площадям тащат платформы с бочками рыжие тяжеловозные лошади.
Город намертво прикован к небу сизыми дымами труб.
- ...Почему по человечески не спросил? Развязаться со мной проще простого. Плюнул бы через плечо со словами: «Друг, друг, друг - ты мне не нужен» И все. В сей же миг я бы поклонился и вышел вон. Уговор дороже денег, а я всегда соблюдаю правила. Ах, верный Генрих, бедный Генрих... - огорченно проговорил Найденыш.
В распахнутое окошко торопился воровской лесной ветер.
Студил нежные девичьи щеки юнкера, играл с его до блеска вымытыми локонами, тревожил новорожденную кожу - Найденыш был обнажен до пояса, вздрагивал живой и теплой мякотью на боках, рассеянно обрывал сгоревшие лохмотья когда-то дорогой рубахи.
Сташек прибрался в комнате.
Перевернутый стул поднял, заправил постели, собрал картошку, замел и ссыпал в камин все сгоревшее, черное, грязное, ночное, вонючее, вытряхнул в окно полосатый половичок.
Выставил за дверь окаренок с мочой.
Порылся в рундучке, достал свежее бельишко. Накинул рубаху, белую и новую.
Ополоснул руки в тазу.
'Проказница' только-только начала просыпаться. Зевала, почесывалась, звякала бритвенными приборами. Слышалась утренняя перекличка девичьих голосов - Эржбета с прислугой пошли на реку прать белье по первому холоду.
Найденыш снял со стены гобелен с 'королевской охотой', присел на кровать и вяло пошевелил то, что лежало на одеяле.
Ивовые веточки, сквозные прошлогодние листья, овсяная солома, пустая одежда, обувь, ногти и зубы, как миндальные орешки. Копенка волос, полоска усов.
Бережно собрал все до последней порошинки и запеленал в гобеленную ткань.
Маленький сверток получился.
Юнкер крест накрест перетянул его голубой ленточкой, заправил уголок 'конвертика'.
Поднял сверток на руки, и, покачивая, походил по комнате.
Ни одна половица на его шаги не откликнулась.
Егерская куртка. Плащ цвета деревенского хлеба. Набекрень берет, вместо перышка на нем - беличий хвостик.
Медные квадратные пряжки на башмаках.
Юноша бредет по набережной, раскланивается с незнакомыми прохожими.
Очи перчинки, губы - розаны. Яблочко-сердечко.
Дурачок?
В руках у
