как греческий отпечаток солнечного луча на сетчатке.
Мы сидели на камнях и накалывали английскими булавками абрикосы для варенья с золотыми томлеными косточками.
Локон к локону. Как брат и сестра на выгоревшей от времени итальянской фреске.
Потом я уехал учиться. Обещал писать, да так и не черкнул ни строчки. Всегда сторонился ее монолитного праведного министра юстиции Муравьева –papa, который меня недолюбливал.
И вот - она здесь, в Лондоне, быстрая, слишком русская Алиса, падающая в кроличью нору на кучу осенних листьев, смешливая, несносная, со встрепанной челкой, прямо отхваченной ножницами и слишком синематографично вычерненными ресницами и разрезом глаз.
Мы с покойным братом прозвали ее Мушкой. Она всегда глотала слоги и подписывалась 'Му... Шу...' с поросячьим росчерком завитушкой в уголке почтовой карточки. Всегда торопилась, писала наискось поздравления с именинами или просто так.
Второпях я узнал, что она приехала в Лондон с матерью, на Пасхальные каникулы. Мать таскала ее на короткой привязи по экскурсиям, концертам и вернисажам.
Тут Мушка скроила такую мину, что стало ясно, без гадалки, что все эти бонтонные мероприятия ей обрыдли хуже горькой редьки.
Наша бурная встреча тут же оборвалась: из-за табльдота воздвиглась грудью мамаша в ужасном джерси, Мушка шарахнулась подбирать зонтик, я пытался ее опередить, мы столкнулись под столешницей и она быстро шепнула мне:
- Феликс! Спаси! Хотя бы на два часа... Поедем кутить!
Я сообразил, заулыбался и взял мамашу на себя. Вы же знаете, моя дорогая Elle, что в критических случаях я умею быть милым с женщинами солидного возраста.
Пока Шурочку одевали, madame Муравьева-старшая имела объяснения со мной. Мы раскланялись, сверили часы, я десять раз поклялся, что ровно к шести часам (и ни секундой позже), барышня будет передана с рук на руки в целости и сохранности.
Мамаша пристально стучала ногтем по мраморной каминной полке, наставляла:
- Смотрите, чтобы она не брала никакой сухомятки с уличных лотков. Там сплошные бациллы.
- Головой ручаюсь, madame! Никоим образом! Я буду бдеть!
Сразу после завтрака успокоенная мамаша засела строчить бесконечные Cartes-postales на всю золотую орду муравьевской родни, которую мы давно обозвали «муравейником».
- Мама не успокоится, пока восьмиюродная пратетка Царевококшайске не лопнет от зависти, получив открытку с пометкой «Лондон Королевская почта. Hotel Carlton' - сокрушенно заметила Мушка, когда мы штурмовали стеклянные вертящиеся двери.
Мы прошли по большой улице с витринами - как дама и кавалер с картинки, а потом не выдержали и побежали с хохотом в проходные дворы, задирая головы в небо.
Я часто цокал тростью, уронил шляпу, а Шурка сорвала с шеи кисейный шарф - ай, душно! душно!
На углу скорчился над жирным лотком с пирожками рябой торговец в башлыке.
Шура дернула меня за рукав, остановились, тяжко дыша.
Она ткнула указательным пальцем (фу, как неприлично) в первый попавшийся пирожок.
Торговец вскинулся:
- Леди, вам с луком или с печенью?
- Нам с бациллами! Пару. - отрезала Мушка и поправила шляпку на высоко взбитой 'взрослой' прическе. Ей нравилось что к ней обратились 'леди'.
Мы шли сквозь апрельские дворы, пригибаясь под веревками с бельем, и ели уличные пирожки из кулька промасленной бумаги. Над нами плыли балконы и рваные лондонские облака. Устали.
В последнем дворе у брандмауэрной стены постанывали на ветру ржавые облупившиеся качели.
Мушка подобрала юбки и присела боком. Со скрипом раскачалась на доске.
Я маялся, ковырял тростью влажный песок с кошачьими следами и погадками.
Шура взглянула на меня против света, из-под полей шляпы, скомкала суровую бумагу с пятнами от жирного слоеного пирожка.
- Ты представить не можешь, чего мне стоило перетащить маму через Ла Манш. Прости, задохлик, я не могла больше сидеть с ней в гостинице... Хуже зубной боли. Визиты. Скандалы. 'достойно- недостойно' 'важно-неважно' как вы себя ведете, извольте эдак... Пустота и тоска. Мне сегодня тебя сам Бог послал. Иначе бы я свихнулась... И наделала глупостей.
Я присел на корточки, оперся обеими руками на трость, кивнул:
- Муша... я все понимаю...
- Ничего ты не понимаешь! - замшевые весенние туфельки взрыли песок, качели замерли. - Я влюбилась, вот что. Самой противно. Как дура.
Я не шелохнулся. Мушкины любови - как снеговики, до первого дождя. Купидон у нее с четырнадцати лет с вывихом. Однажды влюбилась в мороженщика на даче. Рослый такой костромич, носил деревянную кадку на голове и с утра пел под окнами: Фистааашково морожено!' Потом влюбилась в грума, англичанина, который гонял ее кобылку на корде по кругу, у нас в Коккозе и море било о пирсы и платаны и кипарисы шелестели на татарском кладбище и рдяно цвел гранат... Мы вместе сочиняли англичанину письма на подоконнике 'Люблю, твоя, навеки...' а потом он взял и уехал, и оказался вовсе не англичанином, а бывшим фельдшером из Тамбовской губернии. И шутили мы над Мушкой все лето 'тамбовская казначейша'.
- В кого? - только и спросил я, изо всех сил стараясь не улыбаться, до кислоты на губах.
Мушка спрыгнула с качелей, потянула меня за рукав.
- Пойдем. Тут недалеко. Я тебе все покажу. Тебе можно.
Что оставалось делать? Я пошел за ней.
***
... А в сквере над рекой медно охала и бухала духовая пожарная музыка на пленэре. Остренько по-детски пахло клейким тополем. Солнечная чеканка качалась в листве, взмах качелей, круглый фонтан с тритонами в три струи. Ребенок шлепает по луже лопаткой.
Воробьи чуть не с ладони брали крошки, люди в белых фартуках носили по столикам в пузатых стеклянных кувшинах легкий сидр, а может и не сидр, а оршад на миндальном молоке или еще что млечное золотистое с искрой на просвет, пенистое, как черт меня побери, и смотреть то весело, как на вербное воскресение, век бы любовался на игру напитка, не отхлебывая, не просыпаясь. А высокий стакан запотел и ползла от венчика к донцу длинная капля.
Аллеи наводнили фланеры с фланерками, картинка пасторальна и фривольна: того гляди заварится флирт, водевили и адюльтеры.http://www.diary.ru/~fortunat/p69049813.htm
Дети под присмотром вываливали из жестяных пасочек песок. Где мальчик, где девочка, не разобрать, все едины, как в раю или на коробке шоколада «Эйнема»: золотенькие локоны, синие полоски матросок, соломенные шляпки, шпажки для серсо, йо-йо и немецкие глупые куклы.
Белка пушисто шорк- шорк-шорк коготками по стволу лиственницы, цапнула орешек из кормушки, пожустрила и спустилась на спинку скамейки.
Белок кормили с ладони. Семечки покупали у старушки.
Мелькала меж стволов 'легкая кавалерия' - дама в голубой амазонке и лощеный жиголо, выряженный по жокейски, и манеры у него с вывертом и каскетка фасонная, а лошадки с мартингалами красиво рысили голова к голове, и дама в досаде на спутника, откинула вуалетку, жестко рассмеялась против ветра, нет, увольте, она не верила, не верила никому, и я бы не верил.
Хромал под ильмами седой и строгий отставной полковник с баками, вел на шнурочке собачку и оба и полковник и собачка – довольны и благи. Чуть собачка плюх наделает, полковник сгребал художество на совок, тискал в кулек и продолжал моцион от урны к урне.
И поливальщик в фартуке пустил воду из брезентового шланга на стриженые туи и можжевельники.
Культура. Теплынь. Благодать.
Зажмурься - и почудится Царское... Нет, ближе, уютней - Подмосковье что ли, шашлычные дымки, на клетчатой скатерти - ворох молодой крапивы, вечер пятницы, с пруда тянет 'лягушечкой', груши - дички цветут на ветру, река Ока, бузина-черемуха, персидская сирень в палисаде, пойдем искать соцветия о пяти крестиках, и на губах детская сладость высосанного желтика акации.
Мы с Мушкой заняли столик, ближе к открытой сцене - веерной венериной жемчужнице.
Мутная река внизу текла по своим делам, качала на ряби мазутные пятна. Чадил свободный буксир, кивая широкой трубой меж красных бакенов.
Подали закуски, я в шутку смотрел сквозь кулак на Мушку, а Мушка прятала глаза. Конфузилась, плела из скатертной бахромы косички и бросала. Комкала программку с монограммой, которую нам вручили при входе в парк вместе с фунтиком черной лакрицы и твердым картонным билетом.
Оркестр собрал пюпитры и зачехлил инструменты, служитель поднял шкатулочную крышку рояля.
Начался дневной благотворительный концерт.
Сначала выставили на голые скамьи хор приютских мальчиков - шестнадцать бритых макушек, шестнадцать пар оттопыренных ушей, серые пиджачки и бриджи - икры тощие балясинки, на коленях старушечьи чулки винтом.
Дирижировал пожилой бульдог – нравоучитель в человеческом костюме и котелке. Взмахивал тростью, как розгой или хлыстом. Хор послушно профальшивил а капелла:
'...Ангел явился в сиянии крыл
И лучиком света гробы отворил.'
После выступления сиротам раздали бутерброды с обрезками ветчины, построили парами и увели на грузовую набережную – через заднюю калитку для садовника, чтобы не смущать чистую публику.
Желтая от ужаса деточка - шляпка с чучелом синички - блузочка-фантази, кисейный бант над желудком, юбка покроя «никогда не буду мадам» – прижимая к груди явственно потные ладошки, пискнула ноздрей:
- Это комическое... Сельские куплеты.
Начинала раза три. Не попала ни в одну ноту, на середине
