искали закуток или лавчонку, чтобы переждать непогоду.
Но все мелькали жилые парадные с церберами-консьержами, а лавки – табачная и бакалейная были заперты.
В питейное заведение «Sewen Whistlers» (Семь Свистунов) я не решился ворваться с девушкой – за тусклыми окнами маячили чернорабочие физиономии, под потолком - сизый дым, и в клубах надрывались, крича, семь певчих птиц в подвесных китайских клетках. Штормовой ливень заглушил их.
- Мы две старые мокрые корабельные крысы! – ерундила Мушка на бегу – Ура! Вижу землю!
Она потащила меня через площадь к открытой двери магазинчика в цокольном этаже.
Я запомнил адрес: Беркли-сквер, 50.
И нелепую вывеску:
«Доступный плод»
Круглосуточно без выходных.
Дверь на тугой пружине с противовесом зевнула и захлопнулась, гам – и съела лиса колобка – проглотила нас.
Ливня, Лондона и выхода не стало.
***
В прихожей сразу повело голову (давление атмосферного столба)?, затылок потянуло мягкой болью с холодком, впереди по акушерски с мясным хрустом раскрылся темный коридор, в неверных глазах сокращавшийся, как кишка, закруты-мёбиусы лестничного винта вверх – прямо в люк потолка с кольцом и липкой лентой от мух, и вторая дверь матового стекла с колокольчиком для покупателей.
Мушка отряхивала зонтик, так по женски трогала круглыми ладонями погубленную прическу и шляпку. С одежды лило на паркет, чистый, лакированный, со слезой, тютелька в тютельку, так и тянуло прокатиться или лизнуть, как каплю вишневой камеди или столярного клея на солнце летней мастерской.
Недавно был ремонт – все с иголочки, уютно – из тканевых убоев с арабесками торчала бронзовая рука-светильник, газовый рожок скрывал коралловый фигурный лампион.
Я промок до белья, без всякого бриолина прилипли подбритые виски. Сорочка выбилась из брюк. И – досадно-, потекла краска с ресниц, я безнадежно размазал кислым от мокрети платком красу, поджал пустой живот.
Кости трясло простудой. Еще чего не доставало. Погуляли, называется. Паршиво.
- Пожалуйста, дай мне руку, – шепнула Мушка.
Я вскинул бровь. Ее теплые мокрые пальцы переплелись с моими - ледяными.
- Мне страшно, Феликс. Может, вернемся на улицу?http://www.diary.ru/~fortunat/p69528673.htm
Но дверь входная так туга, снаружи дождь сечет булыжники. И ветер качает на цепках ржавую вывеску табачника.
Ах, как нам не хотелось обратно.
Мы на вдохе шагнули за молочное стекло, как сироты в лес густой.
Т-тинь... надтреснуто посетовал японский колокольчик.
С порога овеяло лиц ароматом амбры и Шипра, шоколада, гаванского табака и старых книг. Так пахнет в пятикомнатных профессорских квартирах прочной закалки на Девятой линии.
Там музейные «соловьиные» паркеты и наборные стекла с узором морозца, и вата с осколками немецких елочных шаров между зимними рамами, а в зале обязательно стоит кабинетный рояль нелепый, белый и большой, как тяжеловозная лошадь, крышка заперта намертво (что Вы, двадцать лет никто не играет, с тех пор, как Лидочка скончалась от менингита). Гипсовые бюсты Вольтера и Сенеки, дагерротип Антоши Чехонте с дарственной надписью и кресло-качалка с мятым пледом в курительной комнате, и запах выпечки из кухни, и хороший чай с бергамотом, в железнодорожном стакане ... А в зеркальной дубовой прихожей, где шубы и зимние шапки навалом, у стены, в уголке...
...Красный овальный венок, перевитый черными лентами «Дорогому наставнику Аристарху Афиногеновичу от безутешных слушателей кафедры паразитологии и византиистики. Помним, скорбим».
Я замотал головой, стряхивая капли и василеостровский декабрьский морок.
Антикварная лавка? Квартира бутафора? Ломбард? Склад конфискованной контрабанды? Запасники театрального музея? Мастерская светописи за секунду до вспышки магния?
Все замерли. Улыбайтесь. Сейчас вылетит птичка.
На нас с кресел, оттоманок и пуфов уставилось Счастливое Семейство.
Отец. Мать. Дядя-инвалид в мундире. Девочка. Мальчик. Шотландская овчарка. Няня-индианка, смуглая айя в чепце.
Они красиво позировали для группового портрета перед коробом «кодака» на треноге на фоне пестрого ковра с букетами бессмертников, сувенирными тарелками «Привет из Лозанны», и поддельными афганскими саблями с поддельными же индийскими самоцветами и конечно же фотографический овальный портрет покойной Queen (God Save The…) в безобразной помпезной вазе – восковые кладбищенские лилии.
На столе, венских стульях, стенах, и даже на полу лежали или висели веера всех цветов и видов: из слоновой кости, красного дерева, из шелка, с перьями, павлиньими глазами, стеклярусом, из рисовой бумаги, покрытой тонкими китайскими рисунками.
Комната была оккупирована предметами. При желании в грудах барахла можно было обнаружить: отрубленную голову Марии Стюарт из папье-маше и золоченые орехи черного Рождества, испанские воротнички «гофр» с пятнышком старой крови, кинжалы с убирающимися в рукоять лезвиями и пузатые реторты Фауста и многорядные юбки Кармен, карнавальную треуголку, крокетную клюшку, чайник без носика, череп тапира, ржавый скальпель Jack the Ripper’a, пустой аквариум, выкидыш негритянки и чучело филина с тремя глазами.
В этой маленькой квартире есть помада и духи, ленты, кружева, ботинки – что угодно для души?
Семейство принужденно улыбалось, распахнув оловянные глаза и подвязав перекошенные челюсти, кто шарфом, кто газовым платочком, кто завязками чепца, и нянька у них мертвая, воск застыл на растопыренных пальцах и в чайнике – сизая плесень в пушком и окаменели булочки на подносе, а шотландская овчарка – бело рыжий плюш с язычком из почтового сургуча, интерьерная мягкая игрушка.
Зрение изменило на миг – и Счастливое Семейство почудилось выцветшим – коричнево-белые колера кэрроловского дагерротипа в траурном багете.
Я ошибся, моя милая Elle. Никакого фотографического аппарата перед ними не было.
Всколыхнулись цвета и звуки, застывшие фигуры задвигались, заговорили разом, хрустнули фалангами пальцев и шейными позвонками, гавкнула и замела хвостом овчарка, с тугим «туп-п» спрыгнули туфельками на ковер дети и побежали – девочка к модной кукле, мальчик – к лошадке-качалке на лунных полозьях. И девочка схватила куклу поперек живота и мальчик отчаянно закачался взад- вперед.
Отец семейства суетливо защелкал черепаховым очешником, радушно протянул медицинские белые руки ко мне и к Мушке.
Лоснились солидные залысины под допотопной люстрой с подвесками.
- Ну наконец-то! Мы Вас так ждали, так ждали! Эмили, скорее чаю!
- Ждали? Нас? – я надеялся, что они обознались.
- Мы всегда ждем гостей! – важно скрипнул Дядюшка и поддакнули ему полозья кресло-качалки - Гость в дом - Бог в дом.
Он упорно не поднимал головы, как пьяный. Лицо скрыто лодочкой ладоней. На лоб упала косая челка.
Мы с Мушкой отступили шаг в шаг – толкнулись спинами в матовую крепко запертую – о Боже – снаружи – дверь.
Нянька-горничная проплыла мимо голландской шоколадницей и булочки и птифуры на подносы – розовые и 'мокка' были чудо как свежи и пышны. Жирно подтаял сливочный крем. Донце серебряного чайника лизал синий пламенек спиртовки. Звякнули улыбчивые тонкие чашечки - 'вед- жвуд'.
Хозяин отпер дубовую панельку бара – заманчиво блеснули графины и номерные бутылки, в тон чашкам беспечно чокнули цветные богемские рюмочки «чин-чин».
- Не побрезгуйте – вам ямайский ром, выдержанный, полюбуйтесь на свет, какой богатый оттенок. Даме – крем де мандарин, для баловства. Вот, угощайтесь, мне привезли по случаю - треснула крышка сигарной коробки - гаванские, уникальная работа... смуглые красотки-сигареры – он подмигнул стеклянным рыбьим глазом – катали сигары на мускулистых бедрах – от колена до...
Он хихикнул и умолк.
Серебряный нож гильотинки лязгнул и отхватил... Указательный палец? Нет, что Вы, просто кончик коричневой сигары.
Невидимые теплые руки промакнули нас махровыми душными полотенцами, унесли Мушкину пелерину и мой пиджак – сушить, мы и опомниться не успели, как уже безвыходно окунулись в плюшевые кресла.
На каминном экране играли японские журавли.
Я не успел просмаковать напиток - хозяин уже подлил рому, неживой чуть затхлый, будто сафьяновый душок из прабабкиной коробки для шитья потревожил нёбо.
Мушка надкусила птифур с бочка, странно и быстро поморщилась - будто зубок нецелый - и незаметно отодвинула угощение за чашку.
Я похвалил сигару, понюхал, даже лизнул табачный бочок, но завозился со своим портсигаром.
- Прошу прощения... Крепковаты... У меня слабые легкие. Весна. Пыльца. Выкурю на досуге. (Мог ли я признаться хозяину, что у сигары был тот же музейный, шелкопрядный запах, сладковатый, будто от мясной лавки в тяжелую жару, который отбивал аппетит и память.)
- Какая жалость - опечалился хозяин - Вы так молоды. Так скоротечно...
Неприятная привычка не завершать фразы, моя дорогая Elle, я обожаю Метерлинка и Белого, об этом все 'говорят', но как же меня бесят пьесы с открытым финалом.
Тут же вторым голосом вступила хозяйка - Эмили, эмалька на бархотке, чепец, локоны, локоны, локоны, румянец, двойной подбородок, голубой шелк домашнего туалета; с горячим стыдом я понял, что она принимает нас с Мушкой за молодоженов.
- Ах, вы мои милые глазастики! Совсем продрогли! Какая
