чуткость, madame! Кощунственно было бы оставить Вас в магазине. Я, как Уайльд, поклонник идеала. Арбитр элегантности. Бо Браммель воскрес. Воистину воскрес. Надеюсь после объяснений, Вы не откажетесь выпить со мной? Самую капельку.
Мой голос дико звучал в пустой гостиной.
Уголок пышного подола кокетливо и лениво шевельнулся в ответ.
Шампанское сразу ударило в голову.
Стыдно теплели скулы. Я тихонько поцеловал воздух над раструбом левого - черного рукава.
Провел ладонью по муаровой белой перчатке, от мизинца до локтя. Как неудобно. Перчатка слаба и пуста. Досадно.
Прелестный аксессуар.
Я сам не помню, как расстегнул манжету, и закатал рукав сорочки, как медленно, по пальчику моя правая рука проникла в нежную промежность скатки. Ладонь ненадолго онемела, но муар вдруг по женски жадно и жертвенно заиграл на живом теле, паутинная театральная перчатка обрела форму, и я целовал собственные пальцы - будто отдельные от меня самого удлиненные виноградины - моя левая рука не ведала, что делает правая, я не ведал куда скользнула моя левая рука, закрыв глаза, целовал, повторял, как сомнамбула, ах вот что тебе было нужно, толику тепла, узкое запястье с косточкой, тик-так крови артериальной крови под кожей, как же я не догадался сразу, болван, прости меня, мятная моя апрельская ангелина алиса амалия аделаида августина антарктида агония агония агонияагонияагонияагония... А...а....а... А-а-а...х.
Очнулся расхристанный на пуфе. Тускло оскалилось ростовое зеркало на стене. В его овале неясно отражались напольные немецкие часы.
Я поправил пробор, нехотя стянул перчатку. Потряс бутылку в бокал выпала последняя капля.
Кажется, за полчаса я прикончил бутылку дотла. Хотелось пить.
Поискал глазами - нет ли?
Только Ее тюльпанный бокал холодно и точно стоял посреди черного подноса. Я потянулся, но уронил руку. Как невежливо отнимать напиток у гостьи.
- С вашего позволения, я закурю... - сухой голос повис в пустоте.
Нет ответа.
Пуская дым колечками я с трезвым омерзением вспомнил.
Платье куплено в подарок.
Утешительный приз для Мушки. Сегодня вечером она его получит. И кончено все!
Я стряхнул пепел прямо на ковер и заходил из угла в угол. В зеркале то всплывало, то удалялось мое меловое узкое лицо, копилочная щель рта, синяя оттень в подглазьях, нелепая лаковая стрижка 'a la Beardsley'.
... Труднее всего пришлось с корсетом. Я тщательно, как душевнобольной часовщик, продел шнуры в стальные отверстия крест-накрест, выламывал руки под немыслимыми углами, чертыхался, пока наконец, от отчаяния не догадался привязать концы шнуров к изголовью кровати и рванулся что есть сил вперед - так что хрустнули ребра и перехватило дыхание. Остальное заняло минут десять.
Облачение - как перед церковной службой или полостной операцией.
Теперь я мог позволить себе взять ее...
Точнее - мой бокал.
Она приподняла вуаль до скул. И медленно пригубила кислый брют.
Прошлась, обновляя каблуки. Высокие полуботики идеально облегали голени. Огладила бедра. Близоруко прищурилась сквозь паутину в зеркало вполоборота.
По-шамански вперемешку и нараспашку шуршало кружево нижних юбок.
Она тронула фортепианную клавишу 'ля бемоль'. И снова - ля бемоль.
Ей было одиноко и холодно в Лондоне.
Она хотела уехать в Алжир. Почему в Алжир? Она не знала сама. Ей нравилось вяжущее десны, как послевкусие мусульманской хурмы слово 'алжир'.
Чудился ослепительный известняк арки Траяна, апельсиновые сады, берберское солнце Тамангассета.
Гадание на кофейной гуще и первом снеге.
Она любопытно открывала футляры и лаковые шкатулки на холостяцком туалетном столике. Перебирала дендистские мелочи - заколки для галстука, запонки, монокли, номерные флаконы кельнской воды, неаполитанские четки, бархатные мужские мушки по эскизам Сомова - чертики, полумесяцы, фаллосы.
Труляля и траляля...
Шляпа с пшенным роскошным шорохом легла на подоконник.
Она потянулась было поправить высоко взбитую прическу 'медный шлем', но ладони непривычно огладили куцые виски мужской стрижки.
Как скучно, Господи! Хоть бы кто-нибудь кинул камушек или монетку в окно. Не могу одна...
Она опустилась в кресло, закрыла лицо руками и заплакала без всхлипа.
Нужно взять себя в руки, успокоиться и вспомнить, вспомнить, словно вскрыть устрицу или выбрести на свет из сонного леса, где нет никаких имен и названий.
Она зло притопнула острым каблучком и вспомнила свое имя. Ее зовут Алиса. Естественно, Алиса!
Ей стало весело и захотелось спать.
... Усталый, как от гимнастики, я стоял перед зеркалом в дамском корсете и костюмных брюках. Платье ворохом валялось на полу.
Зеркало хотелось немедленно завесить.
- Господи, господи, господи... - предательски свистело в легких.
Я точно знал что делать. Как прекрасно складывается мозаика. С чувством, с толком, с расстановкой.
Вызрела завязь замысла.
Эврика!
Одним выстрелом - в оба яблочка.
Ни к чему интриги и морока: нанимать актрису со стороны, опасаться всякий день - вдруг спектакль сорвется из за сплетни.
Дивно сложилась последовательность: сначала Икар получит свою даму-невидимку, которая вьется, вьется, а в руки не дается, томления сомнения, погони по городу, на вздох от прикосновения, письма на веленевой бумаге, продушенной ванилью, бессонницы, ревность...
И когда влюбленный балерун прочно проглотит крючок - Мушка получит свое платье. Узнавание. Изумление. 'Так это были Вы?' Взаимная приязнь. Финальный поцелуй на балконе - громады Лондона на закатном горизонте.
Мне останется только задернуть за ними свадебный занавес. Напроситься что ли к Барабанову шафером?
Венчается раб Божий Николай рабе Божией Александре...
А кто все устроил?
Ай, да Феликс!
Я задвинул кофр в темный угол гардеробной, отправил посыльного с пространным заказом в лавку маскарадного постижера - с подробным описанием нужного парика и вынул из бювара пару листов бумаги для писем.
Алиса... Ну, пусть - Алиса. Не впервой из иностранной Алисы делать православную Александру, отнеситесь к этой комедии переодеваний и переименований по сестрински снисходительно, моя мудрая Elle.
И помолитесь за Феликса.
Я писал быстро по косой. Строка наслаивалась на строку. Скакали мысли.
Хлебал, не глядя, жесткую воду из-под крана.
Суеверная скоропись.
Ничего, Икар, я тебя пройму и выжгу, как марганцовка - сырое мясо, ты у меня забудешь все танцевальные выкрутасы. Вернее сказать - запляшешь так страшно, как танцуют болгары на углях, как дергаются на раскаленных проволоках кастаньетные мертвецы Сен- Санса, весеннее равноденствие растопит твои девственные крылья.
От таких растленных бисерных писем не отказываются, даже египетские аскеты...
«... Завтра в пять пополудни на Oxford Circus. У китайского киоска с газетами и цветами.
Не ваша
А».
Письмо я отправил в тот же час, как получил парик и стилетные шпильки к нему.
Осуши свои слезы, Алиса.
Улыбнись.
Твой выход, девочка.
Жизнь начинается на Оксфордской площади.
***
Последняя милость, моя милая Elle, или последняя подлость?
Бывают дни, когда безошибочно сходятся расклады карт - морские, преферансные, контурные и медицинские, распускаются иглистые розы ветров, врут компасы, сыплются из атласов фунты-стерлинги, Даная раздвигает ноги навстречу грибному золотому дождю.
Позапрошлогодние лотерейные билеты выигрывают миллионы, бесследно проходят хронические боли, которые вот уже лет десять с детства - стали частью тела, как волоски на руках и груди, родинки или шрамы - какой петербуржец здоров - что вы, что вы! Нас еще не отерли от крови и слизи околоплодных вод твердые руки акушерки, а фельдшер уже записывает в книжечку греческие термины: анемия, ангедония, астения, аллергия, атрофия, астма, асфиксия, атония.
Веселися, град Петров, прибыло полку твоего, плывут по Обводному, Мойке, Фонтанке, малой Невке - золотушные колыбели детской смертности - и тех из нас, кто выжил, все равно настигнет в старости, скарлатина ,ветрянка, свинка, коклюш, коревая краснуха, трясея, ледея, огнея, крикея, пухлея, невея, - святые жены-бедоносицы, угодницы и мученицы ночных приемных покоев в окраинных больницах Императорского Человеколюбивого Общества.
http://www.diary.ru/~fortunat/p70959832.htmИ вот еще вчера екало под ложечкой, давила загрудинная боль с классической отдачей под левую лопатку, хрустели фаланги пальцев, к перемене погоды дребезжала коленная чашечка - и вдруг с утра - тишина, за ночь белые мышки утащили все лубяные зубы и вставили на их место костяные, тело новенькое, с иголочки, плотно облегает добротный каркас, поскрипывает вкусно и тесно, как змеиная кожа эстетических штиблет с белыми носами - только что с Невского за сто рублей, кисаньки!
Суставы и сердечная сумка, железы - от вилочковой до щитовидной, простата и таинственные пещеристые тела, сосуды, нервы, костный мозг трепещут и бравурным органным хором возглашают: аллилуйя! Ай-лю-ли, у собаки заболи, и у кошки заболи, и у блошки заболи, а у милого не боли!'
И ненастье сменяется вёдром, и после завтрака на подносе для писем - груды приглашений - на чашку чая, на диспут, вернисаж, на поэтический вечер, в театр (конечно на премьеру с фуршетом), на свадьбу, на пикничок под коньячок, на устрицы из
