воздушные замки, едко шутил о политике, проезжался аки Салтыков-Щедрин по модам и погодам. И была моя Алиса бесприютная, русая, русская, в халате и папильотках, глазки со сна припухли, гостиничный завтрак не смогла и вывалила в мусорное ведро и какого черта она забыла в Лондоне, я понятия не имел.
Икар стал отвечать на письма. Сначала неохотно, односложно, после моего отсутствия на концерте грустно и многословно.
Он ждал Алису, он хотел Алису, он рисовал Алису – черным росчерком на полях, он писал, что не может больше танцевать, что его икры онемели, левая нога хрустит в бедренном и коленном, что ему опротивела Англия, что он часами бродит, опираясь на зонтик-трость по Oxford Circus, между цветами и газетами - и никто ничем не может ему помочь.
Икар умолял Алису вылечить его от Алисы, ведь где-то добрый немец аптекарь толчет в ступке волшебный сонный порошок, примешь на ночь, натощак, ляжешь головой на восток, ногами на запад, и уже птички летят, колокольчики звенят, наяривают чардаши ресторанные румыны во фраках, с крыльями, а может быть – просто заходится звоном трамвай на коротком под гору пути, кровь шумит в ракушке-рапане приливом-отливом, проигравшийся картежник застрелился в парадной выселенного дома, но лекарственные формы пересилили тоску – Алиса отпустила, кризис миновал и простыни отсырели от крупного пота, завтра можно будет есть кисель, спать до рассвета и если будет солнце – то сестра вывезет больного в лазаретный сад. Весна. Кресло на колесах. Монастырская сон-трава, соль-трава, сын-трава... Влажная жара. Собирается дождь над Новодевичьим. Терминальное состояние.
Соболезную вам, мой милый. Алиса неизлечима.
Даже обратного адреса она не оставляла – на конвертах значилось:
«Алиса С. До востребования. Главный почтамт. Предъявительнице купюры нумер...»
Цифр не различить, а спичка гаснет слишком скоро на ветру.
Почему именно буква 'С', в инициалах - не знаю, просто расписывал вставку, и по наитию вывел именно эту змеиную голубую букву.
Соломинка? Саламандра? Саломея? Хорошая буква.
Пусть будет.
В тот вечер мы должны были встретиться. Икар надеялся на беседу, заискивая, расхваливал «уютное кафе-террасу в монмартрском вкусе», которое присмотрел «в пяти минутах ходьбы» от Circus, мало посетителей, обслуга незаметна, музыка прохладная и под сурдинку, на десерт подают клубнику с эфиром и колотым льдом.
С утра в «Парфюмерии» я купил для Алисы китайский лак, немодные духи и коробку румян.
Выкурил последнюю папиросу – придется потерпеть до вечера, Алиса не курит – астма.
Растерся докрасна греческой губкой, лег в нестерпимо горячую ванну. Подвывал, но вытерпел в ошпаре десять минут.
Тщательно выбрился.
Запах и голос недопустимы, значит, от них нужно на время избавиться – операционная должна быть стерильна.
Не ел и не пил, не прикасался к «пудренице», лишь ожесточенно гонял за щекой мятные лепешки от кашля – язык и нёбо онемели от «холодка».
План мой был прост: никакого метерлинка - тумана, аффектации, флирта, экивоков.
Я не трехгрошевый гимназист - тапетка со скамеечки перед Зоосадом в Александровском саду, корсет, модельное платье и подложная грудь уже не приводят меня в экстаз – оставим «крылья» Мишелю Кузьмину и морским свинкам.
Увольте меня от травести! Быть Алисой – внетелесное неприкасаемое искусство.
Индийский бисер, старинные кружева и стрихнин на кончике ножа.
Стратегия вивисекции ясна:
Остановить кэб. Выйти, не опираясь на поданную Икаром руку. Молча принять цветы – ответить на любой зачин беседы – кивком. Не поднимать глухонемую вуаль. Жесты скупые, но не марьонеточные. Идти врозь. Дистанция! Сесть за столик под навесом, принять карту из белых рук официанта. Заказать наугад – скользнув мизинцем по названию. Он будет говорить, о да, он непременно будет много с паузами говорить, (мне ли не знать богэмную манеру разговоров с вывертом, душевную отрыжку, щекотку чувств, человеческое электричество – мы непременно будем в аду).
Кивком прервать его на полуслове и выйти в дамскую комнату.
Свернуть в подсобную дверь, проникнуть на двор, выбросить цветы в мусорный ящик, если обслуга заметит – сунуть денег, потом прогулочным шагом – через улицу, мимо фонарей, мимо запертых лавок, мимо полицейского поста.
Икар еще долго будет сидеть, крутить фирменный коробок спичек с символом кафе, полголовы в огне: предчувствие мигрени, нетерпение, недоумение, недо...
Обманутый мучительно сдавит виски кулаками.
Будь здоров, Икар.
Расплатись и езжай в гостиницу. У тебя будет шесть часов на то, чтобы выспаться.
С утренней почтой придет новое письмо.
Смеркалось, однообразно зажигались, дрожа, синюшные цепи газовых фонарей, узкий свет из зашторенных окон - няня спит, ребенок спит, в коробке с игрушками дремлют плюшевые кошки и слоны с ключиком в спине.
Я покачивался на сидении в такт мерной побежке коня, вращению по брусчатке двух стрекозиных колес, тиканью дамских золотых часиков «лонжин».
Плыли фасады, колонны, фонарные столбы, столики с пузатыми склянками прохладительной воды, газетчики, чистильщики ботинок, цветочницы, рассыльные-велосипедисты, лошадиные головы в шорах, фигурные решетки и вывески, кивали и расходились дамские перья, лоснистая вакса котелков, длинные кнуты возниц, огни, огни, огни...
Кэб дремотно и плавно огибал Оксфорд Circus, замедлил ход.
Черная перчатка отбросила плюшевую занавесь.
Мы заметили друг друга сразу через желтоватое стекло экипажа.
Николай Барабанов недоверчиво шагнул раз, другой... Потерял шляпу, заткнул под локоть мяклый букет, споткнулся – ну надо же – танцовщик Божьей милостью, а как неуклюж, взмахнул рукой, уронил трость.
Побежал рядом с экипажем.
Я собрал складками тяжелый шлейф, приготовился...
Алиса мутно взглянула на вечернюю площадь сквозь трещину в окуляре грязной лорнетки. Алисе было душно и скучно. Алису укачало до горлового спазма. От кожаных подушек наемной колымаги припахивало кислятиной и псиной.
Плотный блондин в расхристанном от бега кремовом пиджаке силился схватиться за легкие дверцы. Он не был интересен Алисе. Алисе не был интересно ничего. Лондон. Париж. Краков. Майорка. Огненная земля. Мыс Доброй Надежды. Оба полюса, пояс экватора, тропик Козерога, обратная сторона Луны, Пресня, и Крестовский остров – равно невыносимы.
Алиса привстала и со злобой приказала кэбмену прибавить ходу.
Хлопушка кнута метко и хлестко втянула по конскому крупу.
Спицы колес слились в насекомую полосу.
Пальцы скользнули по дверце с белыми цифрами номера: «28-36» – Икар упал на мостовую.
Больше Алиса его не видела. Рывок кэба бросил ее обратно на сидение – и все огни за стеклами расплылись метлами комет.
Простудно ломило поясницу. Алису клонило в сон.
Алиса всегда боролась со сном, сколько себя помнила: на детских елках, среди институтских «белых пелеринок», во взрослых гостиных, где играли в фанты, на спиритических сеансах, в магазинах и на выставках, дома и на людях, в постели и в Крыму.
Причиной тому была мать, блеклая маленькая, как запятая – мать. Она страдала лунатизмом с колыбели, в зрелости впадала в каталепсию, восковая гибкость, зрачок не реагирует на свет. Как только домашний доктор объявил ей беременность – впала в летаргический сон, за ней ходили как за трупом, кормили через трубку, и только холм живота под белой кисеей покрывала указывал на то, что она жива и плод в утробе зреет день за днем и месяц за месяцем. Глаза под веками двигались быстро-быстро. Спящая мать родила Алису в срок, Алису унесли, мать так и не проснулась, потом перестала глотать, глазные яблоки замерли, выступили пятна, матери закрыли лицо и положили ее на доски обеденного стола. Потом отвезли на Смоленское.
Алиса выросла сквозь сон. И вот теперь – с хроническим недосыпанием, усталостью, близорукостью, ноющей поясницей, тряслась в кэбе по обмелевшим непарадным улицам.
Цокот подков, скрип-треск рессор. Огни редеют к окраинам и скоро станет пусто и темно, темно и пусто.
Алисе всегда нравились места, где тесно, пусто и нет света.
Кэбмен не переспросит адреса – он тоже спит, поник стоймя, поблекли клетки клеенчатой пелерины, обвисли вожжи. И замордованный конь его спит на рыси. И колеса спят, оборот за оборотом все глубже.
Там, где катит по кварталам колесница Алисы люди засыпают, а фонари гаснут, спят даже круглые бруски мостовой и сторожит черная вода в канавах и облака тяжелеют коровьими брюхами над чердаками и трубами. Над пустырями и брошенными стройками – киноварь и деготь, на кладбище плющ и ежевика, лисьи норы и волчьи ягоды.
Алиса помнит такие пепельные колыбельные, от которых нет противоядия.
Алиса отменяет весну навсегда.
В самых гнилых обмаранных подолах Лондона – где нищета паюсна, многоэтажна, и через выгребные ямы брошены хлипкие мостки, и копыта хлюпают в глиноземе, Алиса покинула кэб.
Выходя, швырнула на подушки горсть мелочи.
Все монетки – фальшивые, вышедшие из употребления, с пробитыми квадратными дырками. Их номинал не важен, никому нет дела до узора на аверсе и реверсе – все равно в шесть утра все деньги на свете превратятся в кизяк и сухие дубовые листья.
Алиса скользила сквозь чересполосицу перегороженных дворов, сквозь многолетние помойные вывалы, ночлежный забор из штакетника, дощатые нужники, полные пенистой мочи. Каблуки Алисы давили кошачьи миски в подвальных
