разрыдалась и замахав руками, сбежала.
Ей удалось деревенское звукоподражание в припеве: блеяние овцы под ножницами стригаля, мяуканье кошки, жужжание пчелы, и невпопад тирольские йодли.
Потом кривлялся чтец гороховый с отрывком из 'Пиквикского клуба».
Его сменил фокусник, деланный под итальянца, зажигал серные спички взглядом, соединял кольца, тянул из кармана бесконечные карминные платки с узелками. Испек в шапокляке одноглазую яичницу. Вялая публика через раз изображала рукоплеск, спрашивала портер и горячие сосиски.
Когда объявили 'чудеса мнемонической техники, чтение мыслей на расстоянии', я не выдержал и потянулся за тростью и шляпой.
- Шура.. ну не морочь мне голову... С меня хватит. - я ткнул черенком вилки в фокусника - этот что ли штукарь и шаромыга твой 'мильон терзаний'. Таким в Жмеринке кричат 'деньги обратно!' Пошли отсюда, пока живы.
Мушка чуть не разревелась.
- Пять минуточек. Ну пожалуйста... потерпи. Что стоит!
Фокусника утянули вон за фалды. Повис и испарился серный дым.
Тапер сел к инструменту, и зарокотали старинными глухарями аккорды Равеля, играли свеженькое из «Gaspard de la nuit».
Я как сидел, так и обмер.
Представьте, острым штопором вырвалась в три оборота пируэта на убогую сцену босоногая Изадора.
Шея гордая арабская, с цыганской жилкой. Ах, с пятки на носок, и снова на полупальцы, черт возьми, босоножка. Легконогая Левконоя. Фигурка в белом шелке хитона напросвет – живой невесомый янтарь в туманном молоке.
Расстроенный рояль надрывался, тапер уронил пальцы в нутро клавиатуры, и тут же отнял и снова ударил аккордами, как уголовник финкой поддых.
Бесноватая балерунья, газелью порхнула от угла до угла, секундно зависла в воздухе на вдохе, подразнила в разрезе округлым наработанным бедром, заломила под затылок белые полные руки, прокатилась по доскам течной кошкой, вскочила и теплый ветер гроздями крымской «изабеллы» рассыпал по крепкой спине прерафаэлитские горгоньи кудри. Она не боялась стоять спиной к залу. «Поговорила» руками и бедрами. Замерла. Обернулась, медленно улыбаясь.
Небо ей по колено. Солнечное монисто дышит на хлебной груди.
Галатея. Полдень. Литания. Земной шар остановился на миг под босыми стопами.
И чуть погодя завертелся со скрипом на оси, растопились полюса, рухнули в свинцовую воду колоссальные осколки айсбергов.
Даже обеденный чинуша из Сити перестал жевать беконный ломтик и хлопом сдвинул ладони без линий, расстегнул пуговку похоронного пиджака.
Я наощупь чиркал спичкой, ломал, брал новую, египетская папироска бессильно повисла на нижней губе.
Неужели сама Изадора импровизирует в этой богадельне? Невозможно. Я слежу за гастролями, вы же знаете, я не мог ошибиться, Изадора в Париже.
Но – руку на отсечение - это была сама Изадора. Ее манера танца, ее руки, ее улыбка, ее жест - неповторимый, с которым она прижимала мокрые букеты к груди, будто не верила и отталкивала и обнимала. Я не мог ошибиться, я видел ее четыре раза в Петербурге и в Лондоне, мы были представлены в конце концов, а Вы же знаете, моя дорогая Elle, у меня фотографическая зрительная память.
Ей аплодировали и умоляли бисировать. Цветочник с корзинами левкоев, нарциссов и желтофиоли, до того маявшийся без дела меж столиков и плетеных кресел, сделал дневную выручку.
Она посылала воздушные поцелуи и реверансы:
- Мерси! Мерси!
Изадору заслонили зрители, с издевательским подзвоном кассового аппарата, хлопнула крышка рояля.
Сцена опустела. Только на половице белел раздавленный второпях нарцисс.
Махнув полстакана сельтерской, я ослабил галстучный узел.
И только тут заметил, что Мушка вся пунцовая, губа закушена, на ресницах слезный бисер, кулачок на столешнице пляшет, ногти в мякоть впились.
Заговорила много, душно с жаркой злостью, как перед судом:
- Ну же! Видишь! Феликс! Полгода... Без памяти. По уши. Из Петербурга уехали, маму обманула. Клянчила: в Англию, в Англию, умру, мол, без Лондона. Климат, галереи, крикет... Модные магазины. Примеряли твидовую дрянь, я хихикала, блеяла: что за прЭлесть, маменька, купите! Самой противно. Резиновую ванну приобрели, крокетные молотки, стереоскоп с картинками Вестминстера. Чай с молоком в пять вечера. Гадость. Дальние родственницы. Ведьмы с бородавками и болонками. Игры в города и «барыня прислала сто рублей». День напролет дура дурой на виду, а ночью я вырезки газетные и программы концертов зарывала в белье на дно чемодана... За все время только парой писем обменялись, да однажды за шампанским в Angel tube поболтали полминуты. Обеденный театр: скетчи, свечи, какаду, кларнеты, публика кушает, как лошади, до бесед ли...
Тетрадки тоже прятала, как японская шпионка, тряслась, что мама сунет нос и дневники прочтет. Она вечно в моем столе копается... Кто при мне имя помянет – холодела, переводила разговор... А потом запрусь в номере и реву... А на ребра вроде утюг чугунный поставили, и мутит, как прогорклого масла наелась. Сна нет. И луна за окном повесилась «расту – старею»... Ненавижу черствые ночи и гостиничные ключи на болванке с нумером. Идиотка!
- Шуркин... Погоди... Не плачь. – я накрыл ее холодный кулак ладонью и понизил тон– Такое случается с девушками, до свадьбы заживет. Принимай ванны со льдом по утрам, хочешь, в теннис будем играть, пока я отпускной, или лодочную прогулку учиним? Возьмем морсу, бутербродов, почитаем вслух Китса или Джона Донна.. Плоскодонка, Темза, ты за рулевого... Ивы плакучие. Отрада... Я одолжу тебе одну книжку, только спрячь от матери: психического доктора фон Крафт-Эбинга сочинение, умно и пикантно пишет, он тебе все объяснит с примерами. Не надо бояться. Это физиология. Бывает хуже. Вспомни мадам Гиппиус... С ее вульгарной лорнеткой и рыжей паклей на голове.
Запущенный случай.
Я отвел глаза – воистину, милая Elle, что за комиссия, Создатель, говорить с подругой детства о весенних перверсиях половой психопатии.
Конечно же я умолчал о том, что на прошлых Святках будучи под хмельком гадал по этой книге с приятелями, тыкали пальцем наугад и читали первую попавшуюся строчку. Мне три раза подряд выпала одна и та же фраза: 'У идиотов половая жизнь, в общем, развита мало.' Знамение сие толкованию не поддавалось.
Но я все же участливо выдавил не своим, пасмурным патефонным голосом:
- Видишь ли, Мушка, еще древнегреческая поэтесса Сафо на острове Лесбос...
Мушка расширила кошачьи сумасшедшие глаза и отняла руку. Отрезала трезво:
- Феликс. Окстись. Какая к бесу Сафо? Его зовут...
- Николай Федорович Барабанов. Очень приятно, – проворковал у меня за спиной подвижный тенорок, я вздрогнул и обернулся.
Прикрывая тыльной стороной ладони глаза от солнца, стоял напротив холеный рослый блондин-флегматик: канотье, стрижка английская, тройка по фигуре ткань оттенка крем-брюле, часовая цепка, туфли с белыми носами, трость с янтарным набалдашником, приятно и уместно полноват, выбрит, припудрен, полынной одеколонью веет от тридцати на первый взгляд лет, я аж сглотнул, хорош, шельма! И руки крупные с венами, люблю крупные руки, грех силен, человек слаб...
В пояснице засвербило, я сконфузился и заерзал.
Он придвинул плетеное полукресло к нашему столику, спросил у официанта, стесняясь, коньяку, лимон и греческие маслины с анчоусом на щепных шпажках.
Сел боком, стянул по пальчику лайковую перчатку. Кивнул мне:
- А я Вас помню.
- А я Вас, прошу прощения, не имею чести, – ответил я, косясь на Мушку, бедняжка моя, пятнами пошла, дышит, как чахоточная.
- Ну как же... – опешил Барабанов – Я у вашей матушки – дай ей Бог здоровья – танцевал Рождение Венеры на Белом вечере в восьмом году.
Он выудил серебряную визитницу и подал мне карточку с росчерком голубиного крыла:
Вытеснено было черным по серебру с россыпью виньеточных маков «Н. Ф. Барабанов. Икар».
Тут пришла моя очередь хлопать себя по лбу.
- Чертовщина! Как я мог забыть! Конечно же! Тысяча извинений – позвольте Вашу руку.
Мы обменялись рукопожатием и магнитными взглядами поверх пустых стаканов – посуду тотчас унесли и повторили крепкое.
Он выдавил лимон в коньяк, взболтал, погрел в ладони и принюхался к купольной тюльпанной рюмке.
Я ответил ему тем же движением. Есть у меня привычка копировать жесты случайных собеседников, это внушает доверие и чарует, как зеркало Ленорман.
Изобразил корпусом энтузиазм и заинтересованность.
Вовсе снял галстук, скомкал, сунул во внутренний карман, отстегнул воротничок, невзначай освободил кадык и левую ключицу. Так легче дышится.
Мы хвалили коньяк, ловили оливки на скользком фарфоре надколотой тарелки открытого ресторана.
Одновременно, как пистолетные курки, отщелкнули крышечки часиков – луковиц, сверили время – у меня – ах, на сорок секунд спешат, мы подкрутили вензельные кнопочки и рассмеялись на брудершафт.
Мушка сидела между нами и хлопала глазами.
Я знаю, Вы избегаете зрелищ и торжищ, моя милая Elle, позвольте я проясню Вам истинное положение вещей.
«Всех иностранных артистов и артисток, выступавших в петербургском театре «Кривое зеркало» с отдельными номерами, затмил вскоре после премьеры оригинальный мимист, пародист и танцовщик Николай Федорович Барабанов – Икар» так писали желтые, как кленовые листья на Смоленке, газеты-однодневки выходного дня...
Незадолго до открытия «Кривого Зеркала» в Петербург приезжала Айседора Дункан.
