внимательно посмотрела на меня припухшими глазами, - ты заметила хоть?
- А то! - с жаром подтвердила я.
- То-то же! Драконы всегда рядом. В промежутках! Тут и букв не надо.
Тут на машкино лицо упал солнечный заяц, я выглянула в окно - а там! А там солнце выползало из-за замерзших домов, и машины ехали по проспекту, и капли с одной из сосулек стучали по подоконнику, в общем - жизнь была там. Словно лопнул стеклянный шар со снежинками, в котором мы застряли, и выпустил нас на волю. И дети повыпрыгивали на кухню, крича 'Гулять! Гулять!'
Елена Хаецкая
В пустыне сердца моего
Старик на площади сказал, что собирается напоить меня водой.
- Больно у тебя вид, знаешь ли, выпученный. Вот-вот вся шкура с тебя облезет, - прибавил он, как будто это могло что-то объяснить.
- А что, - спросил я, - у вас в городе такое уже случалось, чтобы с людей шкура облезала?
Старик заверил меня, что сплошь и рядом, и я пошел вслед за ним через площадь. Он ужасно пылил башмаками, которые болтались на его тощих черных ногах, и ворчал сам с собою, свесив на грудь лохматую голову.
Половина площади была пустынной, и по ней катались грязные сероватые шары растений, которых пригнало сюда ветром из далекой-далекой пустыни. Играть этими шарами здесь остерегались, потому что некоторые из них то и дело превращались в ящериц, способных запросто отгрызть тебе палец, а другие были дьявольски колючими.
Вторую половину площади занимало торжище, и тут-то старику пришлось потрудиться, расталкивая локтями покупателей и продавцов. Пихаясь и бранясь на ходу, он не замедлил ни на мгновение, а я старался не отставать от моего провожатого, иначе бы меня смяли в толпе. Вокруг плясали лоснящиеся темные лица, жмурились глаза, брызгами взлетали бусы и одежда из желтых тканей. Все здесь было какое-то хищное – и люди, и вещи, и растения, а краски выглядели ядовитыми и норовили укусить.
Старик, следует отдать ему должное, не выпускал меня из виду, так что в конце концов мы вырвались из цепких объятий площади и оказались в темном переулке.
Здесь все выглядело иначе – как будто старик привел меня в другой мир. Маленькие дома постепенно проступали из мрака, а неправдоподобное солнце пылало очень высоко и не дотягивалось сюда лучами.
Мы вошли в хижину, и старик действительно налил мне воды.
- Пей, пей, - приговаривал он, поглядывая на меня с тревожащей заботой. – Иначе ты потеряешь свою шкуру.
Я выпил полкувшина, делая небольшие перерывы между глотками, чтобы вода лучше успевала просочиться во все мои внутренние органы и напитать сердце, печень, желудок, почки и все четыре моих конечности. Каждая составляющая человека нуждается в воде, кроме легких; легкие нуждаются только в воздухе, и в этом их главное отличие.
Старику, в конце концов, надоело на меня смотреть. Он забрал кувшин и спросил:
- Кто ты?
- Меня зовут Филипп Модезипп, - ответил я. – Я путешествую с благородными целями.
- Путешественник – самое свободное и одновременно с тем самое приниженное существо на свете, - назидательно проговорил старик. – Он волен идти в любом направлении, но он же и отдает себя во власть любому человеку, которого повстречает на пути.
- До сих пор мне попадались только хорошие люди, - заметил я.
- Все может измениться в одночасье, - возразил старик. – Ты будешь ограблен, одурачен и продан. Об этом не задумывался, а?
- Если я начну задумываться над всякой чепухой, то никогда не доберусь до моей цели, - сказал я.
- А какова она, твоя цель? - поинтересовался старик, как мне показалось, жадно.
- Дойти до конца пути, - ответил я, удивляясь его недогадливости. – Другой цели у путешествия не бывает. Ты знал бы это, если бы не сидел всю жизнь в своей хижине в темном переулке.
Он поднялся на ноги и шагнул ко мне. Вдруг в полумраке блеснуло что-то, похожее на рыбу. Я отпрянул, а старик засмеялся сквозь зубы и проговорил:
- Теперь ты узнаешь немного побольше о своих путешествиях.
Он перебросил нож из руки в руку и обратно и кинулся ко мне.
Я оттолкнул его так сильно, как только смог, и бросился к выходу из хижины. Старик не сделал ни малейшей попытки задержать меня. Он валялся в углу, неловко переплетя тощие ноги в башмаках, тряс ножом и смеялся:
- Хе, хе, хе...
Он не напугал меня, но огорчил. Я вышел в переулок и скоро возвратился на площадь.
Несколько минут я пробирался мимо продавцов, каждый из которых заступал мне дорогу и тряс у меня перед носом пестрыми пляшущими предметами, подвешенными на шест. И все эти люди сверлили меня пристальным взглядом выпученных коричневых глаз. В ответ я жмурился. Вещи, сотрясаемые на шесте, шуршали, брякали, погромыхивали.
Потом кто-то взял меня под руку и негромко проговорил:
- Филипп? Филипп Модезипп?
Я так удивился, что раскрыл глаза.
Рядом со мной стоял совершенно незнакомый человек.
Я уже взял себе за правило никогда не судить о людях по их наружности и доверять, насколько у меня это получится, всякому встречному. Однако этот человек действительно вызывал доверие: он был смуглым, упитанным, с толстыми ляжками и тощими щиколотками. Глаза у него были круглые, желтоватые, нос с горбинкой. Он часто облизывал губы длинным тонким языком и вздыхал - очевидно, от жары.
На голову он нахлобучил растрепанную плетеную шляпу из соломы, которая контрастировала с добротным, хорошо пошитым одеянием из отбеленного льна. Я предположил, что подобная шляпа – национальный головной убор, потому что такие носили здесь стар и млад, независимо от пола и благосостояния.
- Филипп Модезипп? – настойчиво повторил незнакомец.
- Да, - ответил я.
- Могу ли я, почти не поразмыслив, домопригласить тебя?
Я кивнул. Этот человек говорил с приятным мягким акцентом, не похожим на выговор старика. Он взял меня за руку и увел с площади.
Мне показалось, что мы входим в тот самый переулок, откуда я только что унес ноги, однако же я ошибался: мой спутник выбрал другую улицу, гораздо более светлую - несмотря на то, что застроена она была высокими домами.
Каждый дом здесь украшали колонны, одна другой причудливее: колонны в виде завитков, спиралей, морских раковин, положенных друг на друга, в виде женских фигур, неестественно вытянутых и иногда сплетенных с мужскими в соитии или детскими в материнском объятии; имелись здесь колонны в виде своры дерущихся зверей, в виде веревок, даже в виде тысячи глаз.
- Трана, - представился незнакомец, останавливаясь перед домом, чьи колонны выглядели как гирлянды цветов. – Гер Трана. Здесь мое местообитание.
- Познавательно, - вежливо признал я.
- Я отдаю тебе мое гостеприглашение, - провозгласил Трана, желая, чтобы между нами не возникало никаких недоразумений. - Войди, Филипп.
Мы поднялись на несколько ступенек, нырнули в тень колонн, и я наконец поинтересовался:
- Откуда вы знаете мое имя?
- Разве не тебя пытался сетеуловить старый дурень Сопхи? – удивился Трана. – Он берлогозавлек тебя как бы для водонапоития, а потом ножепригрозил. Да? О, Сопхи. Он всегда так делает. А ты проворно вскочил, пренебрегая ножеугрозой, ты выбежал на улицу, бросив старика с его пустонадеждами рабопоживы. Это смешно! Сдает Сопхи, старый дурень. В последние годы ему крепко ловленевезет, а вот раньше-то он неплохо зарабатывал на глупоприезжих.
- Все это случилось со мной в действительности, - признал я, - однако не прокапала и сотая часть клепсидры прежде, чем вы со мной повстречались опять на той же площади.
- На площадях - быстрораспускание слухов, - засмеялся Трана.
Я подумал о том, что он, возможно, тоже разбойник и работорговец (в том, что касалось имущества, взять с меня было нечего, но сам я мог стоить недешево).
Трана, впрочем, как будто читал мои мысли.
- Человек худокостный и светлокожистый, как ты, мой дорогой Филипп, - невыгодное деньговложение. Но я никогда не гостеобидчик. В моем доме для тебя нет беспокойства.
- А я и не беспокоюсь, - ответил я. И это было чистейшей правдой.
Трана торжественно кивнул мне. Ему явно понравилось, как складывается наш разговор.
Мы вошли внутрь и очутились в небольшом прохладном зале, где имелся на стене крохотный фонтан. Вода, изливающаяся из него, источала резкий запах гниющей тины. Я спросил у Траны, не считает ли он нужным прочистить фонтан. В ответ Трана лишь доброжелательно рассмеялся:
- По нашему жизнепониманию, это изысканнопахнущие воды.
Я извинился и объяснил, что на моей родине тот же самый запах, напротив, весьма нежелателен.
Подобное замечание на миг озадачило Трану, но затем он улыбнулся и с самой любезной миной ответил:
- Изысканное не всегда сердечножелательно, поскольку зачастую оно, оставаясь в недоступности, повергает в грустнопечальность.
Я заверил моего превосходно воспитанного хозяина в том, что на моей родине запах тины бывает доступен решительно всем, включая самых обездоленных бедняков.
Трана призадумался над этой удивительной странностью, но затем желтые глаза его просияли:
- Возможно, вы оттенконеразбитаетесь. Аромат всегда обладает многоотенками. Люди светлокожистые слабообонятельны, поэтому-то ароматные тонкоразличия остаются для вас в
