одежду, представ перед Траной и несколькими служанками почти совершенно обнаженным. Одна из них приблизилась ко мне с широким льняным покрывалом, которое ловко обернула вокруг моего туловища, скрепила, где надо, пряжками, а свободный конец красиво набросила на мою голову.
Теперь я был одет почти так же, как сама эта служанка.
По этому признаку я сделал вывод, что меня обрядили женщиной.
Я повидал уже достаточно земель, чтобы знать: иногда женская и мужская одежды одинаковы по покрою и различаются лишь узором, иногда то, что человек моего происхождения принял бы за мужскую одежду, оказывается женской и наоборот, а случается – без образцов вообще невозможно ничего определить и остается лишь гадать или приглядываться к округлостям на теле встреченного человека.
В данном случае, однако же, сомнений у меня никаких не имелось. Я спросил Трану, что все это значит.
Трана ответил:
- Мы стремились избавить тебя от унижений, неизбежных, останься ты в мужчинооблике.
Я не понимал, что он имеет в виду, но видел полную его искренность и заботу обо мне и потому успокоился.
Тут меня начали обмазывать странной розоватой субстанцией, источавшей сладкий запах. Трана, когда я встречался с ним вопрошающим взглядом, лишь кивал и поджимал губы в знак того, что все происходит совершенно правильно, без ошибок.
Я закрыл глаза, а быстрые липкие ладошки служанок продолжали шлепать по всему моему телу, лицу, волосам, так что в конце концов весь я был в этом, розовом, и оно потекло мне в ноздри, в уши и начало уже заползать в глаза, минуя естественную преграду ресниц.
Когда служанка, натиравшая мой лоб отступила, и та, что умащала мои ноги, отползла, и весь я превратился в содержимое кокона, Трана резко и сильно захлопал в ладоши. Тотчас же все имевшиеся в наличии служанки и еще две дополнительные, выскочившие на зов, поднесли к моей оболочке особые трубочки и начали накачивать в них воздух через специальные насосы.
Насосы эти подсоединены были к бочке, сделанной наподобие меха для вина, только очень большого. И по мере того, как девушки перегоняли воздух из этой бочки ко мне в кокон, бочка тряслась, теряла округлость очертаний, кривлялась, покрывалась морщинами, опадала и оседала и в конце концов превратилась в мятую тряпку.
Мой же кокон, напротив, становился все более тугим. Он отстал от одежды, волос и ног и превратился в отдельную от меня оболочку.
Внутри этого кокона я мог дышать. Пленка натянулась, стала прозрачной, так что я видел теперь всех служанок и самого Трану, внимательно следившего за всеми этими метаморфозами.
Когда кокон окончательно наполнился газом, он приподнялся над полом. Это произошло так неожиданно, что я внутри кокона – или, правильнее теперь будет сказать, пузыря, - чуть не упал. Я раскинул руки и попробовал схватиться за гладкие стены моей странной тюрьмы, но пальцы бесполезно соскользнули. Девушки-служанки, лепеча и подпрыгивая, обхватили кокон руками, навалились на него и прижали к полу.
Видя мое смятение, Трана приблизился ко мне и произнес:
- Сейчас ты полетишь, Филипп. Ветер благоприятный – тебя отнесет прямо к горам, где ты землеопустишься и начнешь свой пещеропоиск.
Пузырь действительно проявлял все неоспоримые признаки летучести и, судя по тому, как он рвался из рук повисших на нем служанок, только о том и мечтал, чтобы взмыть как можно выше в воздух.
- Ты понимаешь? – спросил Трана, видя, что я лишь моргаю на него из пузыря.
Я кивнул.
Тогда Трана махнул служанкам, и они выпустили пузырь.
Земля в тот же миг раскинулась у меня под ногами. Маленькие домики топорщились на плоской земле, крохотные неправильные четырехугольники - земельные наделы - были распаханы, одни вдоль, другие поперек. Все это напоминало географическую карту.
Пузырь покачивало. Потоки воздуха то поднимали его выше, то вдруг опускали ниже, и тогда домики и деревья внизу увеличивались. Иногда пузырь начинал вертеться, и меня вертело внутри него. Я поджимал ноги, боясь продырявить стену пяткой.
Так меня несло над миром, и мне вдруг подумалось, что лечу я слишком долго. Не оказаться бы мне в таком месте, откуда вообще не будет возврата.
Я стала ерзать внутри пузыря и даже подпрыгивать, стараясь сделать так, чтобы он летел помедленнее, но ничего не помогало, потому что скорость моего передвижения зависела в первую очередь от силы ветра, а повлиять на нее я был не в силах.
* * *
Я предполагал, что душевное напряжение не будет отпускать меня все время моего полета, но вскоре понял свою ошибку: сперва меня укачало, а потом я и вовсе заснул.
Наверное, спал я недолго, потому что открыв глаза обнаружил себя все в том же пузыре, а внизу по-прежнему плыла земля; в этой картине ощущалось одновременно что-то и величавое и в то же время нахальное, как будто оттуда, снизу, периодически подмигивали, возможно, намекая на какие-то непристойности.
Я распростерся на «полу» моего средства передвижения, прижался лицом к прозрачной стенке, а руки расставил пошире и стал смотреть.
Гор еще не было видно. Домики опять приблизились. Я мог рассмотреть деревья в саду, беседки, увитые красивыми растениями- паразитами, колодцы, выкрашенные белой краской и разрисованные синими цветами строения с островерхими крышами.
Я заставлял себя думать о милосердии по отношению к девочке Идыл, о пещере, где до сих пор лежат в корзине, подвешенные к потолку, ее кости, и о других вызывающих сострадание вещах, но получалось у меня это плохо. Подобно многим путешественникам, я сам с собой играл в игру «в каком из домиков мне хотелось бы жить».
Я никак не мог выбрать, потому что каждый новый казался мне лучше предыдущего. Если бы у меня была такая возможность, я бы, кажется, купил их все! Но тогда мне пришлось бы разбить мою жизнь на десятки отдельных жизней – по одной на каждый домик...
И вдруг пузырь мой опустился так низко, что зацепился за ветку огромного дерева. Раздался оглушительный хлопок, и из прохладной внутренности уничтоженного пузыря я вывалился прямо в полуденную жару, которая обхватила меня со всех сторон, словно назойливый приятель, и принялась тискать.
Я больно стукнулся о сук, потом зацепился за другой, но тотчас же отцепился и наконец повалился на землю.
Никаких следов моего пузыря поблизости я не обнаружил. Очевидно, лопнув, он исчез.
Я попытался встать, однако почва уходила у меня из-под ног, и я побрел вперед, раскинув руки как можно шире – для равновесия – и страшно раскачиваясь. На моем лице застыла широченная улыбка – таким способом я пытался придать себе большую устойчивость.
Так я прошел неизвестно сколько и выбрался наконец к селению, домики которого так очаровали меня, пока я наблюдал их сверху.
Только теперь мне стало понятно, почему я не догадывался об опасности налететь на дерево и почему я считал, что нахожусь гораздо выше, чем это было на самом деле.
Все домики в селении, кроме одного, были крошечными. В них поместилась бы разве что девочка Идыл, будь она, конечно, жива.
Вот лишнее доказательство ошибочности многих расхожих суждений, которыми привыкли руководствоваться люди. 'Не считай нечто маленьким лишь потому, что оно удалено', - учил меня отец.
Но он не обратил моего внимания на то обстоятельство, что правомерна и обратная истина: 'Не считай нечто удаленным лишь потому, что оно маленькое'.
Если бы я знал, что у этой истины есть подкладка, я бы, возможно, не был бы так удивлен, потерпев крушение, а начал бы предвидеть и бояться заранее, еще находясь внутри пузыря.
Мысленно я поклялся себе не совершать больше подобных ошибок.
* * *
В селении совершенно не оказалось людей. Я заглянул в несколько окон, постучал в пару дверей, с трудом удержался от искушения снять крышу и посмотреть, есть ли внутри кто-нибудь или все нарочно от меня попрятались, и наконец пришел к такому выводу: либо селение вымерло вследствие опасной повальной болезни, либо все ушли на какой-то всеобщий праздник.
На всякий случай я еще покричал, надеясь, что кто-то остался и все же отзовется:
- Эй! Эй! Есть ли кто живой?
И тут же я закрыл себе рот ладонями. Никогда в жизни, пожалуй, я не был так испуган. Я не узнавал своего голоса.
Мне доводилось, конечно, говорить разные глупости или наоборот позволять себе отважные, даже дерзкие речи, и тогда мой голос звучал как будто со стороны. Но не случалось еще такого, чтобы он изменился таким недопустимым образом.
Дело в том, что я стал говорить тонко, как женщина. Как очень визгливая женщина.
Я попробовал еще раз, потише:
- Я Филипп! Я Филипп Модезипп!
Что со мной сделали? Что сделали с моим голосом?
И тут я вспомнил, как Гер Трана говорил о женском платье, в которое меня обрядили, 'чтобы избавить от унижения'.
Рыдая от страха, я сорвал с себя платье и быстро осмотрел мое тело. К счастью, никаких необратимых изменений в себе я не обнаружил, разве что нашлась пара синяков там, где я ударился о дерево. Я снова облачился в мой белый наряд и прикрыл голову покрывалом.
Что ж, Трана был прав: мужчина с таким голосом вызвал бы всеобщие насмешки, в то время как женщина определенно избежит каких бы то ни было нареканий.
Я прошел по главной улице селения, и вдруг до моего носа долетел восхитительный запах жаркого. Мне даже показалось, что я слышу голоса - смех и крики. Все это звучало издалека, однако теперь я был научен опытом и подумал: 'Если что-то звучит тихо, то это еще не значит, что оно удалено. Возможно, оно просто
