женаты уже семь лет»,— прибавил ее муж и захохотал, надо думать, игриво. «Я-то
не прочь,— уточнила жена, — а он вот не хочет, и без того доволен». Вигнале
выручил меня, прервав беседу, явно принимавшую слишком уж гинекологический
характер. Он предложил перейти к главному аттракциону — к демонстрации
пресловутых фотографий. Фотографии лежали в самодельном конверте из
зеленой оберточной бумаги, на котором печатными буквами было написано:
«Фотографии Мартина Сантоме». Я обратил внимание, что конверт был старый, а
надпись сделана недавно. На первой карточке был дом на улице Брандсен, а перед
ним стояли четыре человека. Вигнале не пришлось ничего объяснять мне: при виде
пожелтевшей фотографии меня словно толкнуло что-то, память прояснилась, я
тотчас узнал всех. У дверей дома стояли моя мать, наша соседка, которая потом
уехала в Испанию, мой отец и я сам. Выглядел я до невозможности неуклюжим
и смешным. «Это ты снимал?» — спросил я Вигнале. «С ума сошел. Я ни разу в
17
жизни не решился взять в руки фотоаппарат или револьвер. Фалеро вас снимал. Ты
Фалеро помнишь?» Смутно. Помню, например, что у отца его был книжный магазин,
Фалеро таскал оттуда порнографические журналы и раздавал нам, заботясь тем
самым о нашем знакомстве с фундаментальным компонентом французской
культуры. «Погляди-ка еще вот эту»,— нетерпеливо сказал Вигнале. На этой тоже
был я, а рядом — Обалдуй. Обалдуй (тут я как раз все хорошо помню) был
страшный дурак, всюду таскался за нами, смеялся всем нашим остротам, даже
самым тупым, и ужасно нам надоедал.
Я забыл его имя, но узнал Обалдуя сразу: его хитрую физиономию, рыхлое
тело и прилизанные волосы. И рассмеялся от души. За весь год ни разу я так не
смеялся. «Ты чего смеешься?» — спросил Вигнале. «Да вот Обалдуя узнал. Ты
только полюбуйся, что за рожа». Вигнале опустил глаза, потом растерянно оглядел
всех — жену, тестя, шурина, свояченицу — и наконец выговорил хрипло: «Я думал,
ты забыл мое прозвище. Мне всегда неприятно было, когда меня так называли». Я
совсем смутился. Что теперь делать? Что говорить? Так, значит, Марио Вигнале и
есть Обалдуй. Я взглянул на него раз, другой и окончательно убедился, что он все
гак же глуп, надоедлив и хвастлив; только нет: не так же, а по-другому, совсем по-
другому. Как будто бы тот прежний Обалдуй, а все же не гот, да и откуда ему,
прежнему-то, взяться? Теперь все черты его характера как бы окаменели навеки. Я,
кажется, бормотал: «Да ну, мы ведь тебя не со зла так звали. Вот Прадо, помнишь, у
него тоже прозвище было — Кролик». «Лучше бы меня Кроликом звали»,— горестно
отвечал Обалдуй. И больше мы фотографии не смотрели.
Я пробежал двадцать метров, вскочил в автобус, дышу как загнанная лошадь.
Наконец сел, сейчас, думаю, сознание потеряю. Снял пиджак, расстегнул ворот
рубашки, уселся поудобнее. Случайно два или три раза задел локоть сидевшей
рядом женщины. Рука теплая и довольно крепкая. Я уловил даже бархатистое
легкое движение пушка, только не знаю, может, это мой собственный, а может, и ее
или и ее и мой. Я развернул газету и стал читать. Она тоже тала брошюру для
туристов, путеводитель по Австрии. Вскоре я отдышался, хотя сердце колотилось
еще целых четверть часа. Соседка несколько раз шевельнула рукой, но
отодвинуться как будто не стремилась. Рука ее то касалась моей, то уходила в
18
сторону. Иногда касание было легким-легким, я едва ощущал его пушком своей руки.
Я поглядел в окно раз, поглядел два и таким образом незаметно рассмотрел соседку.
