ее фокусах он узнал после свадьбы, но парень расстроен ужасно. Я вызвал его
сегодня, объяснил, что ничего не знал. И спросил, почему же он мне не сказал? Тут
Робледо взглянул мне в лицо, глаза его метали молнии, он прорычал: «Прекрасно вы
все знали. Меня уже тошнит от этих шуточек». И вдруг чихнул, видимо на почве
нервного потрясения. Потом обвел широким жестом контору, сказал презрительно:
Когда они, эти хамы, надо мной издеваются, это понятно. Но вы человек серьезный,
солидный, не ожидал я, что вы будете с ними заодно. По правде сказать, вы меня
несколько разочаровали. Я никогда с вами не разговаривал, но был о вас более
высокого мнения». Бороться за его высокое мнение о моей персоне было бы УЖ
слишком, и я, без всякой, впрочем, иронии, сказал: «Слушай, хочешь мне верить —
верь, не хочешь — перебьюсь. Я ничего не знал. И на этом точка, ступай работай, а
то, пожалуй, я в тебе тоже разочаруюсь».
Сегодня вечером выхожу я из «Калифорнии» и вдруг вижу: идет моя соседка
из автобуса, «дама, коснувшаяся локтем». А под руку с ней — ражий детина
спортивного вида, лоб у него не больше двух пальцев высотой. Тип этот засмеялся, и
я тотчас же невольно подумал, сколь неисчерпаема и беспредельна человеческая
глупость. Она тоже смеялась, закидывая голову, шаловливо прижималась к нему.
Проходя мимо, снова громко расхохоталась, увидела меня и... как ни в чем не
бывало продолжала хохотать. Не хочу утверждать, может, она меня и не узнала.
Сказала нежно своему форварду: «Ах, любимый» — и кокетливым гибким
движением прислонила голову к его галстуку с жирафами. Они свернули на Эхидо.
Возникает вопрос: что общего у этой особы с той, что разделась тогда с рекордной
быстротою?
Сегодня меня отправили разговаривать с «евреем, который ходит просить
22
работу». Является он каждые два или три месяца. Управляющий не знает, как от него
отделаться. Это высокий человек лет пятидесяти с веснушчатым лицом. По-испански
он говорит ужасно, пишет, наверное, еще хуже. И всегда твердит одно и то же:
специальность — ведение корреспонденции на трех или четырех языках, умеет
печатать на машинке по-немецки, знает основы таксировки. Он вытягивает из
кармана старое, истрепанное письмо, в котором руководитель отдела кадров бог
весть какого учреждения в городе Ла-Пас, Боливия, удостоверяет, что сеньор Франц
Генрих Вольф работал удовлетворительно во всех отношениях и уволен по
собственному желанию. По собственному ли или не по собственному, а только сразу
видно, что толку от него не будет. Его ужимки, его доводы, его покорность — все это
мы давно уже наизусть знаем. Но каждый раз он упорно просит дать ему пробную
работу, садится за машинку, печатает письмо — очень скверно; потом ему задают
вопрос по специальности — молчит. Не могу даже представить себе, на какие
средства он существует. Одет аккуратно, хоть и до ужаса бедно. Судя по всему, он
заранее твердо уверен, что провалится, знает, что не имеет ни малейших оснований
надеяться на успех, и все-таки считает своим долгом ходить и ходить, несмотря на то
что ему всякий раз отказывают. Затрудняюсь сказать, была ли разыгравшаяся между
нами сцена трогательной, отвратительной или возвышенной, только никогда не
забыть мне лицо этого человека (спокойное? оскорбленное?), не забыть, как,
выслушав очередной отказ, он, прежде чем уйти, слегка кланяется. Несколько раз я
встречал его на улице, он шагал не спеша, иногда же просто стоял и глядел
задумчиво на текущий мимо людской поток. Мне кажется, этот человек навсегда
