Передышка

разучился улыбаться. Взгляд у него не то безумный, не то мудрый, может быть,

взгляд попрошайки, а может — мученика. Знаю лишь одно: всякий раз, как я его

вижу, мне становится не по себе. Будто и я тоже виноват в том, что он дошел до

такого состояния, до такой нищеты, и хуже всего, что и он знает о моей вине. Чепуха,

конечно, я понимаю. Разве в моих силах устроить его на работу в нашу контору? И

вдобавок он ни на что не годен.

Ну а в чем тогда дело? Кажется, всем известно, что можно ведь помочь

ближнему и по-другому. Чем же? Добрыми советами, не так ли? Мне даже и

представить себе страшно, с каким видом он стал бы их слушать. Сегодня, когда я в

десятый раз повторил, что он нам не подойдет, у меня просто горло перехватило от

жалости, я решился и протянул ему бумажку в десять песо. Да так и остался стоять с

23

протянутой рукой. Он пристально поглядел мне в лицо (взгляд его выражал многое,

но, кажется, больше всего в нем было жалости ко мне) и сказал, неприятно картавя:

«Вы не г'азобрались в ситуации», что, конечно, святая правда. Я не разобрался. Ну и

пусть, не желаю больше думать обо всем этом.

Вторник, 2 апреля

Я редко вижу своих детей. Особенно Хаиме. Любопытно, что как раз его мне

хотелось бы видеть чаще. Из всех троих у него единственного есть чувство юмора.

Не знаю, играет ли симпатия какую-либо роль в отношениях родителей с детьми,

только Хаиме мне симпатичнее остальных, это так. Но зато он и самый скрытный.

Сегодня я видел Хаиме, а он меня не видел. Странное впечатление. Муньос

проводил меня до угла улиц Конвенсьон и Колония, мы стали прощаться. И тут я

увидел сына, он шел по противоположной стороне улицы. С ним еще двое,

неприятные какие-то, в походке, кажется, что-то противное, а может, в одежде; я не

запомнил, потому что смотрел только на Хаиме, Он что-то рассказывал, а приятели

громко хохотали и кривлялись. Сам Хаиме не смеялся, но лицо было довольное,

даже не довольное, нет, скорее у него было лицо человека, уверенного в своем

превосходстве, в своей власти над приятелями.

Вечером я сказал Хаиме: «Я тебя сегодня видел на улице Колония. С двумя

какими-то». Мне показалось, будто он покраснел. Может, я ошибся. «Один из нашей

конторы, а другой — брат его двоюродный»,— отвечал он. «Ты их, по-моему, чем-то

рассмешил», — прибавил я. «Да ну, им любую чепуху расскажи — будут хохотать».

И тут, кажется, впервые в жизни сын заинтересовался мною, спросил о моих

делах и заботах: «А... ты как считаешь, скоро тебе пенсию дадут?» Хаиме спросил,

когда мне дадут пенсию! Я отвечал, что Эстебан просил своего знакомого ускорить

это дело. Но многого тут не добьешься, как ни старайся, все равно надо ждать, пока

не исполнится пятьдесят. «Ну и как ты себя теперь чувствуешь?» — спросил он. Я

засмеялся и пожал плечами. Промолчал я по двум причинам. Во-первых, я все еще

не знаю, как буду жить на пенсии. Вторая же причина та, что я растрогался, ибо

никак не ожидал такого внимания к своей персоне. Хороший сегодня день.

Четверг, 4 апреля

Опять пришлось оставаться после работы. На этот раз виноваты мы — не

24

сходится сводный баланс, надо искать ошибку. Целая проблема — решить, кого

оставить. Бедняга Робледо смотрел на меня вызывающе, но я его не оставил, пусть

лучше думает, будто он победил. У Сантини день рождения, Муньос сорвал себе

ноготь и злится на весь свет, Сьерра уже два дня не приходит на работу. В конце

концов остались Мендес и Авельянеда. Без четверти восемь Мендес подошел ко мне

с таинственным видом и спросил, до какого часа придется нам сидеть. Я сказал, что